Желтый караван

— Пасечник, — сказала сестра, — да тут не успели написать толком, где и работает.

— Да где он работает! Небось глушит!

— Лет ему сколько? — Жучкин грохнул ларингоскоп на лоток, обтер руки и заглянул в историю болезни. — Пятьдесят восемь? Глядится-то на все сто.

— Пить надо меньше, — сказал Серега.

— Сто на семьдесят.

Дед порозовел и дышал вольно.

— А лазикс я в третьей колбе пущу?

— Да. Давление если опять не свалится. На аппарате-то хорошо идет пока.

— Идите отдыхать, Андрей Аркадич! Если что…

— Комаров у меня — кошмар!

— В это лето — спасу нет!

— Духотища, а форточку не откроешь. Опять же говорил сто раз: сделайте сетку!

— А где ее взять? Марлю они прогрызают, что ли? Раньше железные сетки продавали. А сейчас — эти вонючие пластмассовые…

Доктор Жучкин стянул жаркие носки и лег поверх одеяла. Комаров стало шесть.

— Ладно-ладно, — сказал Жучкин, — сейчас отлежусь! Мне что вас пять, что шесть — всех пришибу!

Телефон отвратительно громко загремел минут через десять:

— Он опять. Пятьдесят на нуль.

Дед опять не дышал.

— А лазикса еще не было.

— Вон у него ригидность наросла. Бороду до груди не пригнешь… иголки пункционные?

— Три штуки. Серега!

— А что делать? У него сдавление идет. Надо рисковать.

— У него родичей небось до черта, Андрей Аркадич.

— Кто-то ж бил. Само собой.

— Как пьет, так кричат: хоть бы ты сдох! А попробуй не спаси!

— Рискнем, так он не потянет. Губа драная. Припадок был, скорее всего. Давай, Серега!

— Продышится, он нас пошлет! По-всякому! — по длинной, в багровых грубых складках физиономии Сереги хлестнула гофрированная труба воздуховода, он отбросил ее, перевалил деда на бок и свернул его «баранкой». Прямо перед глазами Жучкина висели капли пота на носу и подбородке Сереги.

— Сережк! А и тебя скоро так будем! Смотри, запей только у меня!

— Меня-то? А меня крутить некому! Митька в отпуске. Ты, что ль, крутить меня будешь? Лариска! Один не удержу!

Доктор Жучкин встал на колени, нащупал бугорок пятого позвонка.

— Главное, сагитальность соблюсти! Да? Серега?

— Худой! Все у него видать без рентгена.

Жучкин нащупал теперь верхний край бугорка и по краю ввел иглу. Она вошла легко и, дрогнув, провалилась.

— Давай пробирку. Как он там?

— Дышит.

— Все как надо. Не опалесцирует, крови нет. Давление адское! Вовремя мы.

— Вы думали, гематома?

— А его вон два раза били. Эхограф-то у нас пошутить любит… — Жучкин бросил иголку и встал. — Клавдия Васильевна, а что-то… вкати и мне кофеину, что ли…

— Что-то вы совсем… идите отдыхать. Мы его потянем.

— Жару с детства не переношу. Меня бы куда на север загнать.

— Загонют как-нибудь, — кивнул Серега, — по этапу.

Дед был снова розовый и вольно дышал.

Жучкин уже не надеялся, что придется поспать. Но все-таки влез у себя в кабинете на спинку койки и согнал комаров с потолка. Одного он потом журналом приплюснул к стене, другого — к дверце шкафа…

— Опять давления нет, — сказала трубка.

На рассвете Жучкин сидел в реанимационной и писал. Дед дышал глубоко, даже изредка двигался и что-то бормотал. От него почти все отключили. На стенах розовели косые призраки окон. Жучкин описал ночь на одной странице. Единственное, что было положительным на этом дежурстве — оставшиеся голодными комары.

— А фиг вам! — грустно сказал им Жучкин, когда его вызвали в пятый раз.

— Как наш пасечник? — палатная сестра только что умылась и пахла «Нефертити». — Ишь, как огурчик!

— Будет жить, — сказал Жучкин, — фирма веников не вяжет.

— Андрей Аркадич, а там родственники его прилетели. У крыльца стоят. Еще пяти не было.

— И что надо?

— Вас хотят.

— Пошли их…

— Может, они с бутылкой? Дед-то уже дома покойником стал. Небось не чаяли.

— Кто ему, ты думаешь, на бутылку-то давал? А бил его кто? Тут пишут, что он лет десять по семьсот граммов в день вводил в себя. Еже-дне-вно!

— Первая горячка?

— Вроде первая.

— Все ж выйдите, Андрей Аркадьевич. С полпятого стоят.

Жучкин вышел на крыльцо. От бессонницы все вокруг блестело, казалось излишне четким и ярким.

Кто тут? Какой-то вроде бы перепуганный гражданин, женщина в черном платке, загодя скорбная и кивающая согласно и уже умиротворенно (и наверное, подсчитавшая уже, что выставит на стол и кого пригласит на поминки), какой-то малец, почти перепоясанный собственной загипсованной рукой, бабуля…

Жучкин (в пропотевших портках и безрукавке) стоял и дышал. За забором кричала ворона.

— Жив ваш дед. Откачали.

Гражданин приблизился, странно пригнувшись, будто подкрадываясь. В нем было что-то от муравьеда. Нос, что ли, такой?

— Так. И правда, что ли, жив? Как это жив?! Вы что?!

— Миш, — сказала женщина, — ну и что? Пускай уж.

— Что пускай?! Доктора тут! Ты посмотри, — показал он на мальца в гипсе, — изувечил ведь! Он весь дом пропил! Кто мою кожанку загнал?! — подкрался гражданин к женщине.

— А кто ему позавчера красного купил?!

— А кто…

Одна старуха не кричала, не плакала, а если и плакала тихо, то, как показалось Жучкину, благодарно. Он улыбнулся ей, кивнул и ушел к себе в кабинет.

Стаскивая жирные от пота портки, он злорадно поглядывал на четырех голодных комаров: