Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

По новой автобиографии и анкете выходило, что отец его был середняком, а работал на мельнице по решению деревенского схода, с ведома и разрешения местной советской власти; что был осужден за хулиганство, что, наконец, сам Василий изменил свою фамилию потому, что их волость отошла к РСФСР и что они, жители волости, стали считаться русскими, хотя раньше считали себя белорусами или… или вообще не задумывались над тем, кто они есть на самом деле; к тому же председатель сельсовета сказал, что так положено.

О том, что мельница была собственностью его отца, что побил он секретаря деревенской партийной ячейки и ругал партийные и советские власти, что бежал из мест заключения и был застрелен этим секретарем неподалеку от своего дома, что его, то есть Василия, не приняли из-за этого в комсомол, выгнали с рабфака и что именно поэтому он вынужден был уйти с Путиловского, — об этом писать не стал.

Да и графы такой в опросном листе не было, а была графа, спрашивающая, состоял ли в какой партии или в комсомоле, с какого времени по какое и за что был исключен. А он не состоял и не исключался, так что и писать тут было не о чем. Как, впрочем, и о подробностях отцовой судьбы.

Нельзя сказать, чтобы вызов в отдел кадров оставил Василия равнодушным, но и былого волнения, когда спина покрывалась холодным потом, а в животе образовывалась сосущая пустота, он не испытал. Да и в газетах в последнее время писали, что дети за своих отцов не ответчики, что они сами теперь вольны выбирать направление в новой жизни и нести за него самостоятельную ответственность, что кадры решают все, тем более кадры, выросшие из рабочих и крестьян, что партия именно этим кадрам отводит решающую роль в построении коммунистического общества, в борьбе с пережитками проклятого прошлого и с бюрократией, а также и в будущей победе мировой революции.

И действительно, даже после статьи о бракоделах в заводской многотиражке в декабре прошлого года, в которой Василий Мануйлов был заклеймен как наиболее злостный из них, ничего в его жизни не изменилось, никто на него не смотрел косо, не показывал на него пальцем, будто этой статьи не было и в помине. Наоборот, эта статья, но более — разговор с начальником цеха, подстегнули Василия работать еще лучше, а учиться еще прилежнее, так что по итогам каждого месяца, вывешиваемым на цеховой Доске почета, он неизменно оказывался в числе передовых рабочих-ударников и заводских рационализаторов.

К концу рабочего дня Василий уже позабыл о вызове в отдел кадров, постепенно переключаясь на предстоящие семинарские занятия, на которых он должен выступать с рефератом на тему особенностей изготовления литейных форм для алюминиевых сплавов. К этому реферату он готовился почти месяц, перечитал всю доступную ему специальную литературу, которой оказалось не так уж много: широкое использование алюминия еще только осваивалось советской металлургией, и вопросов там было больше, чем ответов.

Между тем Василию казалось, что кое-какие ответы он таки нашел, и был горд этим неимоверно, рассчитывая поразить не только сокурсников, но и преподавателя металловедения, и уже заранее волновался и переживал свой триумф.

Василий ехал в трамвае, который сегодня как никогда долго петлял и тащился по улицам и переулкам Выборгской стороны. Мимо тянулись потемневшие от времени кирпичные стены и закопченные окна заводских корпусов промышленного района, дымящие разнокалиберные трубы; трамвай, уже и так переполненный, останавливался возле заводских проходных и штурмовался новыми пассажирами, спешащими домой или, как Василий, в школы рабочей молодежи, на рабфаки и в институты. И хотя Василий не знал этих людей, его переполняло теплое чувство кровного с ними родства, потому что большинство из них были такими же, как и он сам, вчерашними крестьянами, их судьба была и его судьбою, и ничто, как ему казалось, не могло вырвать его из этой плотной массы, уставшей одной с ним усталостью, думающей вместе с ним одни и те же думы, сродненной одними заботами, радостями и печалями.

Может, вон тот углубленный в себя белобрысый парень тоже будет сегодня впервые в жизни выступать с рефератом и так же, как и сам Василий, переживает предстоящее событие, морща лоб и повторяя про себя отдельные фразы. А вот этот, такой важный и независимый, наверняка уже студент института, может быть, второго или третьего курса; жаль, что в тесноте не видно, какие книжки выглядывают у него из-за пазухи поношенного пальто.

Да кто бы они ни были, а только возьми и крикни сейчас Василий что-нибудь такое этакое, каждый бы улыбнулся радостно и взволнованно, потому что и всем остальным наверняка тоже хочется что-то крикнуть, или сказать, или даже запеть, и если они не кричат и не поют, то лишь потому, что устали за день тяжелой работы, а впереди еще целый вечер всяких дел, когда можно будет и кричать, и говорить, и петь.