Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

— Н-нет, я заканчиваю, — ответил Василий, заподозривший почему-то, что речь шла о нем, что тут что-то не так; вот и Крылов смотрит на него как-то странно, будто впервые видит, и в аудитории такая тишина… такая, что можно оглохнуть. — Мне только выводы осталось сделать, — добавил Василий, голос при этом у него сорвался и ладони почему-то вспотели.

— Ну, выводы… Собственно говоря, и так все ясно. Вы прекрасно разработали свою тему, и я уверен, что ваши выводы соответствуют вашим посылкам, — произнес Крылов, возвращаясь вместе со стулом к своему столу. — Вас зачем-то просят в деканат. Я полагаю, ничего особенного. Какие-нибудь формальности. Да-с. Так что вы идите, голубчик, идите. А за реферат я вам ставлю отлично. Даже с плюсом. Давайте-ка вашу зачетку.

Глава 9

Василий подходил к деканату с чувством обреченности. Он не знал и не задумывался, откуда у него появилось это чувство, но противиться ему не было сил, оно охватывало его все сильнее, лишая способности думать и сопротивляться.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, возле двустворчатой резной двери, с оскаленными бронзовыми львиными мордами в центре каждой створки, не решаясь ее открыть. Одна створка стремительно отлетела в сторону, чуть не задев Василия, и из двери выскочил декан факультета по фамилии Кремер, из поволжских немцев, еще сравнительно молодой, но уже полный и лысый, с красным от возбуждения круглым лицом. Налетев на Мануйлова, он остановился, пожевал губами и, ничего не сказав, повернулся, заложил руки за спину, стремительно пошагал по коридору.

Василий тупо посмотрел ему вслед, открыл дверь, вошел в секретарскую. Утка круглыми, как пятаки, глазами таращилась на дверь, из которой только что вырвался декан факультета, пальцы ее рук застыли над клавишами "Ундервуда". Василия, казалось, она не видела.

Тот кашлянул, привлекая к себе ее внимание, спросил:

— Меня вызывали?

— Кого? Вас? Как фамилия?

— Мануйлов.

— Вам туда, к Соломону Марковичу. — И ткнула пальцем на дверь с табличкой "Парторг факультета".

Василий постучал, приоткрыл указанную дверь и несмело спросил:

— Можно?

В длинной комнате, в самом ее конце, он увидел за столом, под портретами Ленина и Сталина, узкоплечего человека с большой лысиной и удивительно густой шевелюрой, черным бараньим воротником обрамляющей голову от висков до затылка, с бугристым лицом, толстыми бровями и тонкой кадыкастой шеей.

Человек поднял голову и стал похож на грифа, виденного Василием в зоопарке, и так же, как гриф, посмотрел внимательно и безразлично на Василия через круглые очки пронзительными черными глазами, поморщился, кивнул лысиной и бараньим воротником, разрешил:

— Входи.

Василию дважды приходилось бывать у декана Кремера, но порог комнаты напротив он переступал впервые. Да и, вообще говоря, он побаивался таких комнат и их обитателей: в нем еще не выветрилась память о секретаре лужевской партячейки Касьяне Довбне, и хотя за последние годы он повидал всяких партийных работников, — и даже хороших, — в нем крепко держалось убеждение, что за различными личинами больших или маленьких партийных организаторов и секретарей скрывается большой или маленький Довбня, то есть человек себе на уме, говорящий не то, что думает, делающий совсем не то, что ему положено делать, и одним только своим положением настроенный против Васьки Мануйлова.

Василий приблизился к столу по длинной малиновой ковровой дорожке и остановился, не дойдя до стола двух шагов.

Очкарик смотрел на него ждущими глазами, вытянув тонкую шею грифа с острым кадыком, торчащую из белого воротника рубахи, под которой, казалось, тело отсутствовало напрочь, так что пиджак держался непонятно на чем, тем более что руки Соломон Маркович почему-то прятал под столом.

Но вот он дернулся, извлек из-под стола одну руку, протянул ее к Василию и резко щелкнул длинными тонкими пальцами.

Жест этот ничего отупевшему Василию не сказал, и он лишь подвинулся к столу еще на шаг.

— Зачетку и хабфаковский билет! — прозвучал требовательный нетерпеливый голос из узкой щели между тонкими губами.

Василий торопливо полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда зачетку из серого картона, из нагрудного кармана — картонную же книжицу поменьше и положил их на стол.

Соломон Маркович извлек из-под стола и вторую руку, быстро просмотрел зачетку, сложил вместе с билетом и, постукивая твердыми корешками по столу, заговорил все так же нетерпеливо и почти не раскрывая рта:

— С этого дня пхиказом декана хабфака ви отстханяетесь от лекций и исключаетесь из числа хабфаковцев.

— Поч-чему? — с трудом выдавил из себя Василий, хотя внутренне был готов именно к такому повороту дела.

Собственно говоря, он только сейчас отчетливо понял, что в нем все время жила эта готовность и никогда не было твердой уверенности, что все закончится благополучно. И все-таки безжалостные слова, произнесенные бестелесым очкариком, ошеломили Василия настолько, что все перед ним как бы затянуло пеленой тумана.