Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

А еще через несколько дней на том же кладбище хоронили Михаила Ершова-младшего. На этот раз без начальства и ружейной пальбы. Обезножившую жену свою Полю, не проронившую над могилой сына ни слезинки, не издавшей ни звука, Михаил Васильевич отвез домой на санях, и уж дома долго сидел над нею, уговаривая поплакать, повыть и тем снять с души своей камень безвозвратной утраты. Но Полина молчала, глядя остановившимся взором в потолок, на котором играл беспечный солнечный зайчик, невесть каким образом забравшийся в комнату сквозь прикрытые ставни.

Тоже было поминальное застолье — это уж как водится. Но с утра следующего дня жизнь пошла своим чередом, весна как-то в одночасье заполонила собой все окрестности, снег враз осел под солнцем и теплым западным ветром, заноздревател, потек ручейками, а через два дня двинулся лед на Осуге, вода выплеснулась на луга — началось обычное в эту пору половодье: природа вершила свой очередной круг. А там скоро пахота и сев.

Случилось вскоре и еще одно событие, очень поразившее не только Михаила Васильевича и всех его домочадцев, но и деревню: из самой Москвы приехал длинноволосый парень и привез тоненькую книжицу стихов, на обложке которой было написано: сверху — "Михаил Ершов", чуть ниже — "Весенний разлив", а еще ниже, но уже совсем маленькими буквами: "Стихи".

Михаил Васильевич сводил парня на могилу Михаила, они постояли там, обдуваемые порывами теплого ветра, слушая шум молодых сосен и крики что-то не поделивших грачей, выпили на помин души рано ушедшего из жизни поэта.

— Он так ждал эту книжку, — тихо произнес парень. — Если бы она вышла раньше, как знать, может быть, остался жить.

Слова эти потрясли Михаила Васильевича, но он не решился расспрашивать парня о темном их значении.

После отъезда парня книжку завернули в холстину и положили за божницу. А через какое-то время сам Михаил Васильевич сделал плоский ларец из выдержанного дуба, а Николка, младший сын Михаила Васильевича, украсил его замысловатой резьбой, и книжица перекочевала в этот ларец.

Книжицу доставали только по большим праздникам, и дети по очереди читали стихи своего старшего брата и дядьки, но видно было, что они так и не отрешились от сомнения, что стихи эти написаны им: слишком великим чудом казались им всякие книжки, а уж со стихами — так и подавно, и странно, что книжку написал такой знакомый, такой земной и слабый человек, который на их глазах ел и пил, ходил в нужник, цепляясь за стены, а потом и вообще перестал ходить, а только лежал и смотрел в потолок, никого не узнавая, ни с кем не заговаривая, и умер ночью, тихо и как-то очень обыкновенно, то есть не как все поэты, о которых детям было известно из настоящих книг.

Глава 8

Василий Мануйлов не замечал капризов ленинградской весны. И вообще мало что замечал вокруг себя: работа в цехе и учеба на рабфаке отнимали у него и силы, и время. Возвращаясь после лекций в общежитие уже поздним вечером, он дремал в трамвае и в полудремотном состоянии поднимался на второй этаж в свою комнату, ставил между койкой и тумбочкой очень симпатичный плоский фанерный чемоданчик, который сам смастерил для книжек и тетрадок после того, как в трамвайной давке лопнул брючной ремень, за который он их обычно засовывал, и едва не растерял все, что за ним было. Сняв пальто и бросив его на койку, брал большую алюминиевую кружку, шел в комнату общего пользования, наливал из постоянно горячего титана в нее кипяток и, усевшись на койку возле тумбочки, доставал из нее кусок черняшки, посыпал солью и ел, запивая кипятком. При этом хлеб откусывал над ладонью, чтобы ни одна крошка не упала на пол, а доев его и допив кипяток, стаскивал с себя рубаху, штаны, с головой забирался под тонкое байковое одеяло и наброшенное сверху пальто и тут же проваливался в глубокий сон.

Во сне Василий тоже делал модели, спорил с мастером и инженерами, сидел на лекциях, ехал в трамвае, пил кипяток с черняшкой и ложился спать, так что когда его расталкивали соседи по комнате, Василию казалось, что он еще и не спал.

И эта апрельская среда ничем от других дней не отличалась. Ну, разве тем, что Василия часов в десять утра вызвали в отдел кадров и попросили написать подробную автобиографию и заполнить опросный лист — точно такой же, какой он заполнял при поступлении на "Красный путиловец" четыре года тому назад. Инструктор отдела кадров, молодой еще человек с военной выправкой, объяснил это тем, что, поскольку Василий учится на рабфаке, а осенью, судя по всему, станет студентом вуза, он подпадает под категорию людей, подлежащих особому учету.

В отличие от первой автобиографии и первого опросного листа, в которых Василий утаил и свою настоящую фамилию, и социальное происхождение, и горькую судьбу своего отца, на этот раз он ответил на все вопросы так, как оно было в его прошлой жизни на самом деле, но с теми небольшими поправками и недоговорками, которым его научил горький опыт: то есть никогда и никому не говорить о себе всей правды, никогда и никому не доверять своих настоящих мыслей.