Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

И еще Василий подумал изумленно, что, может быть, мысли, пришедшие сейчас ему в голову, только потому и пришли в нее, что и десятки других, поневоле так тесно прижавшихся друг к другу людей, мотающихся из стороны в сторону вместе с трамваем, думают с ним о том же самом, теми же самыми словами, и мысли их передаются от одного к другому, как передается электрический ток, если тела находятся в одном электромагнитном поле.

От этого неожиданного открытия Василию стало как-то особенно легко и свободно, он беспричинно улыбнулся рыжеватому парню, стоящему напротив, и парень, подмигнув, ответил ему широкой улыбкой.

Вместе с толпой других рабфаковцев Василий поднялся по ступеням старинного здания, где раньше, говорят, жил в одиночестве какой-то князь или граф, целыми днями бродил по бесчисленным комнатам и бил по зубам лакеев, если находил где-нибудь хотя бы одну пылинку. Князь этот или граф, или хрен его знает кто, наверняка давно отдал богу душу, или доживает свои дни в каких-нибудь парижах, — так ему, гаду, и надо! — зато в этом доме уже давно нет лакеев, он целыми днями наполнен сотнями молодых людей, жадно впитывающих в себя знания и мечтающих о великих открытиях и великих свершениях. И это здорово.

Глядя на шумный поток рабфаковцев, растекающийся ручейками по коридорам и аудиториям, Василий не впервые испытывал восторг оттого, что и он среди этих людей, что и ему предстоит прекрасное будущее, а если и случаются какие-то неприятности, то — бог с ними! — они не стоят того, чтобы из-за них убиваться и портить себе жизнь.

В аудитории он разделся и, сунув в рукав шапку и шарф, повесил свое пальто на спинку стула, и тут же присоединился к одной из групп заядлых спорщиков.

Спорили о том, можно было спасти пароход "Челюскин" или нельзя и все ли для его спасения было сделано.

Мишка Кугельман, один из заядлых спорщиков, желающий всеми силами всегда находиться в центре внимания, размашисто рисовал на доске диаграмму сжатия льдов и, перекрывая все голоса, кричал, что надо было взрывать лед и лавировать в полыньях, что он бы на месте Шмидта… но на него загалдели и переключились на здоровенного Ивана Поморцева, человека из ломоносовских мест и, следовательно, кое-что смыслящего и в мореходстве, и в кораблях, и в характере северных льдов.

— Лодьи у нас спокон веку строили яичком, чтобы лед лодью не сдавливал, а выдавливал. Так-то вот, — говорил Иван, солидно растягивая слова. — А "Челюскин" — он в сечении подобно треске: на чистой воде хорош, а во льдах не шибко-то.

— А все равно — здорово это! — воскликнула Татьяна Зверева, восторженная курносая девчушка, работница с "Красного выборжца". — Вы только представьте себе, товарищи: полярная ночь, пурга, мороз, а люди борются, не сдаются, потому что верят: их не оставят в беде, с ними весь народ. А вот капитан Седов — он одиночка, до него никому не было дела, потому они и погибли. И как хорошо, что придумали звание Героя Советского Союза! Я как услыхала по радио, что Леваневского и других наградили этим званием, так мне от счастья плакать захотелось, будто меня саму наградили.

— Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч! — подхватил маленький Сысуев в тон восторженной речи девушки, и все рассмеялись.

— Да ну вас! — махнула она рукой. — Черствые вы люди!

Зазвенел звонок и вместе с ним в аудиторию стремительно вошел преподаватель металловедения Крылов, седой, сухощавый человек с бородкой клинышком, и проследовал к столу.

Рабфаковцы бросились занимать свои места.

— У нас сегодня что, дежурного нет? — не глядя на студентов, будто самого себя спросил Крылов, раскрывая журнал.

Маленький Сысуев кинулся к доске и стал вытирать ее мокрой тряпкой. Только после того, как доска стала чистой и Сысуев занял свое место, Крылов поднял голову, оглядел стоящих в молчании студентов и произнес:

— Ну-с, здравствуйте, друзья мои. Прошу садиться. — И без перехода, тем же деловым тоном: — Что у нас сегодня? Рефераты? Кто первый? Мануйлов? Прошу-с! — Выдвинул стул, отнес его к двери и там сел на него верхом, обхватил спинку руками, а на скрещенные пальцы уложил свою остренькую бородку.

Василий Мануйлов одернул пиджак, взял тетрадку и пошел к доске. Возле доски он кашлянул, заглянул на первую страницу и начал по памяти читать свой реферат, время от времени выполняя на доске мелом небольшие чертежи и схемы.

Он уже подобрался к выводам, которыми и собирался произвести наибольшее впечатление на аудиторию, когда дверь открылась, вошла секретарь декана факультета, дама лет сорока пяти, с ярко накрашенными губами, которую рабфаковцы прозвали Уткой.

— Извините, Александр Трофимович, — произнесла Утка несколько в нос и, наклонившись к преподавателю, что-то прошептала ему в самое ухо.

Крылов поморщился, встал, произнес громко:

— Хорошо. Как только он освободится.

Утка, покачивая крутыми бедрами и держа полные руки на отлете, медленно выплыла из аудитории. Крылов подошел к двери, плотно прикрыл ее, обернулся:

— Продолжайте, Мануйлов. У вас надолго?