Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Нет, Алексей Петрович жены своей не стеснялся, зная ее несомненные достоинства и умение вести себя в любом обществе, но не хотел, чтобы Машу бесцеремонно разглядывали липкими глазами и оценивали с ног до головы, в том числе и в сравнении с Ирэн. Поэтому, проснувшись около пяти, он появился в столовой, где сидели Клавдия Сергеевна и Маша, занятые рукодельем, что-то спросил у них и, не дослушав ответа, картинно хлопнул себя рукой по лбу и заявил, что у него билеты в Большой на "Лебединое озеро".

Маша ахнула и принялась собираться, а сам Алексей Петрович, посеяв в доме суету, уселся перекусить вместе с братом, тоже проснувшимся и слонявшимся по дому в самом мрачном настроении: Катерина исчезла и даже не сказала, куда и когда вернется.

Братья выпили по рюмке-другой под заливного судака, затем по третьей-четвертой под жареную картошку, но тут появилась Маша, нарядная и красивая, как невеста, всплеснула руками и принялась собирать своего мужа. А заодно и его брата, потому что Алексей Петрович заявил, что он без Льва не пойдет, а билет или контрамарку как-нибудь ему достанет.

Наконец собрались, шумно выбрались из дома, тут же подхватили лихача, и он в два счета домчал их до Большого.

Алексей Петрович, в шикарной шляпе и плаще, величественный и импозантный, бесцеремонно протолкался сквозь толпу весьма невзрачного люда к администратору театра, носатому молодому человеку с черной бородкой, восседающему за своим столом в плюшевом кресле, как какой-нибудь царек на позлащенном троне, сунул ему под нос свое журналистское удостоверение, администратор клюнул в него носом и тут же расплылся в улыбке, превратившись из царька в заведующего царскими ночными горшками, что-то пролопотал насчет известности товарища Задонова и своего высочайшего удовольствия видеть его перед собою, привстал, стоя выдал билет, с нежной улыбкой выслушал казенную благодарность и, проводив до двери высокомерным взглядом широкую спину известного журналиста и писателя, брезгливо поморщился: он презирал всех, кто приходил к нему за билетами или контрамарками, людей выдающихся и незначительных, презирал только за то, что они к нему приходили, а он мог дать им билет или не дать, но в основном за то, что не мог не дать тем, кому давать очень не хотелось. Журналист Задонов как раз и относился к такой категории лиц.

Впрочем, Алексей Петрович этого презрительного взгляда не видел, а спина его была нечувствительна. Снова очутившись в томящейся толпе, ожидающей милостей под дверью администратора, весело подмигнул знакомому писателю из молодых, подхватил под руку Машу и Льва и потащил в фойе театра.

В ложу, которую когда-то занимали Великие князья, а в их отсутствие — избранная московская знать, Задоновы прошмыгнули уже под звуки увертюры и величественно раскрывающегося занавеса. Алексей Петрович и Маша уселись на свои законные места, а Льва Петровича пристроили на принесенный чопорной распорядительницей стул.

Впрочем, Задоновы были не единственными припозднившимися обладателями билетов. Еще несколько минут в зале сновали согбенные тени, слышался кашель, сморкание, шепот, шорохи, потрескивания сидений. Наконец музыка и зрелище, разворачивающееся на сцене, захватили всех присутствующих, слили в единую неподвижную массу, зажгли глаза и, погрузив в волшебную сказку, отделили от всего остального мира, который за пределами этого зала мог кашлять вволю, топать ногами, орать, кого-то избивать или убивать, составлять заговоры, проклинать и впадать в неистовство греха. Здесь все это совершалось на сцене, но в самом благопристойном и даже возвышенно-романтическом виде.

Где-то к концу первого акта у всех дверей, будто привидения, появились и замерли попарно молодые люди с широкими плечами и цепкими взглядами, по залу будто пронеслась судорожная волна — и все взоры устремились к правительственной ложе, оркестр умолк на падающем звуке валторны, танцоры замерли на прерванных па, тощий, складной дирижер переломился через пюпитр, слушая толстого лысого человечка, что-то говорящего ему из оркестровой ямы…

Несколько долгих секунд длилось замешательство, но тут откуда-то сверху, из-под самого потолка, вдруг начали падать захлебывающиеся слова:

— Да здравствует товарищ Ста-алин!

— Великому Сталину ура-а!

— Слава великому Сталину!

— Великому вождю мирового пролетариата уррра-а!

Зал нервно зашевелился, начал вставать, поворачиваться, особенно дружно в первых рядах… редкие хлопки, новые выкрики, авация и — наконец-то! — дирижер разобрал, что ему говорил толстяк из ямы, еще пару раз сложился, взмахнул руками и… грянул "Интернационал".

Запели на сцене, все более заполняющейся полуголыми танцовщицами, подхватили в партере и ложах, на втором куплете пение превратилось в могучее слитное звучание тысячеголосого хора… бухал барабан, звенели литавры, трубы пронзительно возносили к сияющим люстрам ликующие звуки единения и единомыслия всех присутствующих в огромном многоярусном зале.

— Сталин! — тихо воскликнула Маша и испуганно глянула на своего мужа.