Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Катерина возвращалась домой за полночь, может быть, на последнем трамвае. На душе у нее было противно, гадко, ей казалось, что она вымазалась в нечистотах и от нее воняет невозможно. Но в трамвае чистой публики не было, все больше рабочие и работницы с непрерывных производств, со строительства метрополитена, иные в испачканной цементом рабочей одежде, с осунувшимися лицами, но шумливые и озорные в предвкушении праздника и выходных.

Катерина взяла билет и села в самом конце вагона. Голова у нее будто стиснута обручами после выпитой водки и вина, тело измято и раздавлено железными пальцами в железных мужских объятиях…

Боже, такого Катерина еще не знала, она даже не представляла, что такое может происходить между мужчинами и женщинами — между нормальными мужчинами и нормальными женщинами, каковой она себя и считала.

А ведь все так началось хорошо, прилично, и оба комбата, слушатели академии имени Фрунзе, — каждому едва за тридцать, — были неловко учтивы и предупредительны, несколько угловаты и застенчивы.

Они щелкнули каблуками начищенных до блеска сапог, представились:

— Андрей.

— Федор.

Это были крепкие парни, очень похожие друг на друга: круглоголовые, скуластые, сероглазые, крутогрудые, с мощными шеями, от них так и пышело избыточной звериной силой и здоровьем.

Катерина поначалу чувствовала себя скованно: все-таки больше десяти лет разницы — это всегда накладывает отпечаток на отношения между мужчиной и женщиной, всегда выражается в некоторой снисходительности и превосходстве со стороны сильного пола, да и неожиданна была их молодость: не таких кавалеров Катерина ожидала увидеть со слов своей подруги Эммы, но подруга, лишь на два года моложе Катерины, тоже швея из Большого, вела себя раскованно, будто ей не впервой проводить праздничный вечер с молодыми военными.

И Катерина помаленьку успокоилась, забылась: нормальные парни, светского лоску, правда, нет, так откуда он у вчерашних крестьян возьмется?

Ни Катерина, ни Эмма не делили парней, ни о чем друг с другом предварительно не договаривались, зато Андрей и Федор, оценивающе оглядев женщин, сразу и молча распределили их между собой: Катерина — светловолосому и светлоглазому Андрею, русоволосая Эмма — более темному Федору.

Ну, выпили сначала за праздник всех трудящихся, потом за женщин, потом за мужчин. Парни наливали водку в рюмки до краев, заставляли пить до дна, и Катерина поняла: спаивают, чтобы дальше уж без всяких церемоний. И согласилась: что ж, все правильно, все так и должно быть, но почему-то не хмелела, а как бы тупела и теряла чувствительность. И еще она никак не могла взять в толк, где и как это будет происходить: комната одна, а их четверо.

Сквозь тонкие стены из соседних квартир, сквозь единственное окно с открытой форточкой, сквозь дверь из коридора большой коммунальной квартиры в их комнатушку врывались неистовые звуки праздника, всеобщего разухабистого веселья, они явно будоражили Андрея и Федора, заставляли их есть и пить торопливо.

— Вы куда-то спешите? — спросила Катерина, пытаясь трезво всмотреться в серые глаза Андрея.

— Не-ет, — смешался тот, будто пойманный за руку в чужом кармане. — Никуда. — И засмеялся облегченно: — Привычка, понимаете ли? Военная привычка, все по секундам: раз-два-три! Нет, мы не спешим: у нас увольнительная до завтрашнего вечера.

Начались танцы под патефон, комнатка маленькая, тесная, топтались на пятачке, ограниченном кроватью и кушеткой, столом и дверью, задевая друг друга. Сразу же пошли в ход руки, стискивая ягодицы, задирая подол, жадные губы хватали кожу шеи, груди, и ведь не скажешь ничего против: за тем и шла — за недостающей любовью.

Неожиданно кто-то из комбатов погасил свет, но в комнате все равно было светло: вечер над Москвой только опускался, небо еще светилось голубизной, на нем розовели облачка; от близкого фонаря, глядевшего прямо в окно второго этажа, на стенах лежали желтые квадраты; патефон, израсходовав завод, доскуливал что-то из Вертинского, но музыка на этом не оборвалась, она врывалась в комнату со всех сторон всхлипами и стонами гармошек, хрипами репродукторов, песнями из соседних квартир, топотом и криками танцующих и пляшущих: праздник был в самом разгаре, не знал удержу ни в домах, ни на улице.

И тут два тела, Федора и Эммы, неожиданно, будто подкошенные, завалились на кровать, закопошились там, разбрасывая вещи…

Катерина остановилась и замерла: она впервые видела совокупление со стороны, вернее, еще и не само совокупление, а подготовку к нему, и вид торопливо и бесстыдно раздевающихся на ее глазах людей обездвижил ее, парализовал.

Первым в себя пришел ее партнер, Андрей. Он подхватил Катерину на руки, рухнул с ней на кушетку, стал срывать одежду.

Боясь, что он разнесет ее платье и белье в лоскутки, Катерина сама помогала расстегивать пуговицы, крючки, выворачиваться из рукавов и бретелек, выпрастывать ноги из чулок и трусиков; задыхаясь от неистовых, хищных поцелуев, она больше всего опасалась почему-то за тонкие шелковые чулки, подаренные Левой к Женскому дню 8 Марта.