Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Михаил в растерянности принял миску, почувствовал своими вечно зябнущими ладонями ее тепло, ощутил запах печеного теста и вспомнил, как угощала его блинами с медом жена старьевщика в той, прошлой, жизни. От этого воспоминания у него защипало в носу, а в груди поднялось что-то мягкое от признательности и благодарности к Маре, этой славной, хотя некрасивой и неуклюжей, девушке.

— Спасибо, — прошептал он еле слышно, не зная, что делать дальше: пригласить Мару к себе или оставить ее в коридоре.

Желание остаться с Марой наедине и забыть только что нанесенную на кухне обиду пересилило робость и неуверенность. Прижимая миску к груди одной рукой, он открыл дверь и предложил ей войти.

— Да нет, ничего, — тоже шепотом произнесла Мара, бочком подвигаясь внутрь полутемной комнаты. — Вы, должно быть, уже так заняты, потому что я не хотела бы вам мешать…

— Ничего-ничего, — поспешно возразил Михаил. — Вы уже не помешаете.

И она вошла.

Это было ее второе за все время, что они знакомы, посещение его комнаты. Тогда, в первый раз, едва она вошла, ее чуть ли ни за руку вытащил из нее Иоахим Моисеевич, да еще и накричал так, будто она вошла в православный храм, где со всех сторон таращатся иссушенные лица чужих богов, а не в комнату к соседу-еврею.

Оказавшись в своей комнате наедине с девушкой, Михаил почувствовал себя увереннее, хотя вдруг увидел свое жилище как бы ее глазами и пришел в ужас: везде разбросаны всякие вещи и все перевернуто, будто здесь побывали грабители в поисках клада. Конечно, дело не в грабителях, а просто он, Михаил Золотинский, по рассеянности своей всегда забывает, куда что кладет, и в поисках нужной вещи… и за недостатком свободного времени…

Торопливо поставив миску на стол, Михаил кинулся сначала к единственному стулу, с протертым, некогда мягким сидением, сгреб с него свои носки с дырками на пятках, грязную майку некогда синего цвета, какие-то книжки, полтора заплесневелых сухаря — и все это, скомкав, запихнул в шкаф.

Помедлив, растерянно оглядевшись, бросился к столу и тоже сгреб с него разные вещи, некоторым из которых место было разве что у порога, и они последовали туда же, в большой шкаф, гулкий от пустоты, как огромный барабан.

Только после этого, запыхавшись, он предложил гостье сесть и сам опустился на широкую кровать, застеленную зеленым байковым одеялом с тремя белыми полосами в ногах и в голове, согнулся и сунул руки меж колен, мучительно ища повода для разговора.

Свет от настольной лампы, стоящей посредине стола, отбрасывал от Михаила и Мары косые уродливые тени на противоположные стены, и тени эти, не шевелясь, будто примерялись друг к другу, принюхивались, прежде чем соединиться в одно целое.

Где-то играло радио, открывались чьи-то двери, из них вырывались голоса, и снова уползали в раковины квартир, и только радио назойливо и тонко зудело то ли скрипкой, то ли виолончелью. От миски с оладьями исходил сытный запах печеного теста и сливочного масла, и в голодном животе Михаила время от времени раздавались басовитые урчания.

— Ой, чайник! — воскликнула Мара, и оба вскочили, готовые кинуться на кухню, но не сдвинулись с места.

Кинулся Михаил, да и то не сразу, а лишь осознав произнесенные Марой слова: действительно, он ведь ходил на кухню с чайником и, кажется, поставил его на примус. Ну да! А он хотел ей что-то сказать… Но там наверняка эта мерзкая Вера Ивановна, а еще хуже, если он столкнется с нею в коридоре…

По счастью, на кухне уже никого не было, примус выключен, из носика чайника лениво выползала струйка пара. Конечно, чайник выключила Анна Елизаровна, чуткая и добрая женщина. Уж на нее-то Михаил никогда не напишет ни единого порочащего ее словечка.

Глава 17

Оладьи они ели вместе — и это было так здорово, что Михаил не заметил, как этих оладий не стало и что Мара съела лишь один. После оладий перешли к булке, купленной в буфете редакции, разломив ее пополам, но Мара отщипнула от своей половины лишь крошечку и вернула ее Михаилу, сытно отдуваясь.

— Я уже таки наелась. Спасибо! — И пояснила: — Мне нельзя много есть: я уже и так толстая, — тряхнула с вызовом головой и, выгнувшись, провела руками сверху вниз, не касаясь своего тела, повторяя ладонями все его выпуклости, и даже под столом, как бы приглашая Михаила лишний раз оценить ее недостатки.

— Нет, что вы! — воскликнул Михаил протестующе, для большей убедительности протянув к ней руки. — Вы совсем не толстая. — И, чтобы быть до конца честным, пояснил: — У вас комплекция такая… плотная. Это даже хорошо. Честное слово! А я вот тонкий, как… как гвоздь, и кривой, будто меня только что выдернули из доски и забыли выпрямить.