Жернова. 1918–1953. Двойная жизнь

Михаил робко улыбнулся кривой улыбкой, не зная, продолжать ему или нет: слова эти, про гвоздь, были из его стихов, только произнесенные прозой. Было в тех стихах и про вырождение, что уж совсем ни к чему, потому что и Мара… Но вообще-то он не против почитать ей свои стихи и хоть чуть-чуть приоткрыть ей свою великую тайну и тем самым приблизить ее к себе. У Михаила даже сердце замерло в предвкушении минуты, когда она… первый и единственный пока на всем свете человек… а он станет читать и…

Но о том, что может случиться дальше, думать было почему-то жутковато.

— Ну что вы! — возмутилась теперь Мара и, как показалось Михаилу, вполне искренне. — Вы совсем уже не гвоздь! То есть, если вам питаться хорошо, то… а… а вы, наверно, забываете поесть, потому что много работаете. — И тоже вытянула перед собой короткие руки с открытыми ладонями, останавливая возражения Михаила. — И не говорите мне уже ничего! Я все знаю: вы много работаете, и даже по ночам, потому что у вас горит свет. Я видела. Вот. — И это "вот" было произнесено так торжественно, так непоколебимо, что Михаил не выдержал и тихо прыснул, по привычке прикрывая рот ладонью.

Мара прыснула тоже, и тоже прикрыла рот ладонью, хотя раньше никогда этого не делала.

И оба посмотрели на дверь. И прислушались. При этом глаза у обоих потемнели то ли от страха, то ли от ожидания чего-то невероятного: черные Михаила стали еще чернее, а рыжеватые Мары окрасились в цвет дубовой коры.

Но за дверью было тихо, оттуда не доносилось ни звука. И они тоже притихли, то и дело поглядывая друг на друга и потупляя взоры, если взгляды их встречались.

Михаил искал повод, чтобы предложить Маре почитать свои стихи, боялся встретить непонимание и даже осуждение, перебирал в своей памяти некоторые строчки, как бы взвешивая их надежность, не зная, на чем остановиться, с каких начать, а Мара вдруг извлекла из прямых и жестких своих волос изогнутый гребень, встряхнула волосами и, подняв полные руки над головой, принялась перебирать густые пряди и расчесывать их, глядя куда-то в потолок.

А в голове у Михаила назойливо повторялось одно и то же:

Великие — все одиноки,

Страданье мира — ноша их,Земные страсти и порокиОни сдувают с ног своих.

Строчки эти он записал несколько дней назад, они пришли ему на ум в трамвае, сама мысль еще не закончена и никак ему не дается, потому-то и держит его в своем плену, не отпуская ни днем, ни ночью.

— А эти… у Ерофеевых… у них что — праздник? — спросил Михаил неожиданно для самого себя и, испугавшись собственного вопроса-лжи, покраснел, опустил голову и сунул руки между коленями: ему страстно захотелось, чтобы Мара не расслышала его вопрос, в то же время все тело напряглось в ожидании ответа.

— Пра-аздник? Не-ет! Что-о вы-ы! — оживилась Мара, обрадовавшись, что у них наконец-то нашлась тема для разговора, укрепила гребень в волосах и опустила руки. — У них там внестудийные занятия. Понимаете, они таки там изучают Маркса, потому что на рабфаке им дают достаточно мало… то есть недостаточно уже много… Они так считают. Да. Ну-у, вот они и-иии… Они там читают вслух и обсуждают… Я уже один раз там была! — воскликнула Мара в доказательство правдивости своих слов. Помолчала, пожала плотными плечами. — Мы в главке тоже изучаем. Все сейчас изучают. — А закончила тихо, не без лукавства: — Но это так скучно, так уже скучно, что и не знаю… — И вздохнула, как бы приглашая Михаила поддержать ее несколько вольные суждения на эту тему.

— Да-да, — спохватился он, испытав почему-то одновременно и облегчение и разочарование. — И у нас в редакции тоже. Скучновато, конечно, но — надо! — с убежденностью закончил он.

— А-а… Н-ну да-а, — поспешно согласилась Мара. — Конечно, надо! А как же!

И тогда Михаил, испугавшись, что она сейчас встанет и уйдет, решив, что он такой же скучный и неинтересный человек, как… как тот же Димка Ерофеев, выпалил:

— А хотите, я почитаю вам свои стихи?

— Хочу, — просто ответила она, будто была уверена, что ничего, кроме стихов, он ей предложить не может.

И Михаил стал читать.

Он читал тихим голосом, чуть нараспев, полуприкрыв глаза, по привычке раскачиваясь взад-вперед, как иудей на молитве, и так увлекся, заметив, с каким напряженным вниманием слушает его стихи девушка, что очнулся лишь тогда, когда в коридоре загомонили и забухали тяжелые башмаки.

Он оборвал чтение на полуслове и с испугом и ожиданием уставился на Мару.

— Мне надо уже идти, — громким шепотом произнесла Мара и поднялась со стула.