Жила Лиса в избушке

— Мара, тебе так не холодно? — изумилась Женя желтому топику пятилетней дочки Федоровой.

— Только что уговорила кофту снять. Так натопили... — Федорова с нежностью смотрит на Мару, которая приплясывает вокруг, не отрывая глаз от Жениных пакетов.

— Не холодно, у меня есть кофта. Она у Тони. Если я замерзну, Тоня на меня ее накинет, — разъясняет девочка.

Дылда Тоня влюбленно качает головой. Внезапно накидывает кофту на Мару.

— Тонечка, еще не сейчас... — хохочут обе.

Женя сунула пакеты хозяйке, легкую шубку на вешалку, шагнула за шкаф поздороваться. Морозная, ломкая, так себя видела, свитер с высоким горлом, застенчиво убрала волосы за уши.

— Здравствуйте, — глазами перебегала от лица к лицу.

Женя знает комнату почти двадцать лет — ничего не поменялось за время: круглая высокая печь, подранный отсыревший диван-книжка не раскладывается до конца, ночью обязательно скатишься в центр, в затхлый дух обивки через чистые простыни, темный буфет в деревянных завитках, стекла у него толстые, выпуклые, с ромбовой раскладкой. Вот только занавески и клеенка на круглом столе сияют свежестью; еще плазма новая, вокруг которой беседуют гости: Лёля, старшая сестра Федоровой, и Вероничка с мужем.

Женя подумала, что Петр, скорее всего, топит баню, не расстроилась пока.

Сестра Лёля равнодушно кивнула, Вероничка же, наоборот, оживленно повернулась к Жене.

— Мой Аркадий, Адик, — церемонно представила она своего мужчину. — Я Вероника.

“Ага... Охреника”, — фыркнула Женя: маман знала ее с детства. По версии Федоровой, та давно уже перепрыгнула с марихуаны на кокаин, чтобы расширить свое пространство, как внешнее, так и внутреннее, поэтому — без обид, просила Федорова. Какие обиды, просто Женя подозревала, что дело вовсе не в расширении сознания, а в карнавальной лицедейской душе Веронички, обожавшей вот такие цыганочки с выходом. Хотя смешно вообще-то: я Вероника! Через двадцать-то лет знакомства: чудо что за женщина. На голове у Веронички седой “ежик”, за ухом сигарета.

— У меня подарки только детям, — шепнула в кухне Федоровой.

— Пшшш, ты чего? — та возмущенно всплеснула руками. — Какие им еще подарки? Обалдела, что ли?

Женя хмыкнула, но, услышав, что хлопнула входная дверь, разлилась в золотистом длинном смехе: и правда, какие им подарки. Федорова прислушалась и замотала головой:

— Макс, нет, не раздевайся. Еще за водой.

Женя выглянула в прихожую. На пороге пламенел восемнадцатилетним румянцем племянник Федоровой Макс, сын Лёли, хлипкий хипстер в узких штанишках. Этот непривычный для него румянец страшно ему шел, делал его каким-то настоящим.

— О God, — закатил глаза к потолку. — Дамы, да вы задрали.

— Без никаких, — Федорова устремилась к нему с пластиковыми ведрами, постукивая ими на весу друг о друга.

Племянник ушел, выкрикивая, что в гробу он видел такое Рождество: сначала дорожку к бане, теперь воды натаскай — или они думают, что он им нанимался, или решили, что он водонос.

— Куда ты своего мужа дела? — беспечно спрашивает Женя, разгружая продуктовые пакеты. — Вот это сразу в холодильник.

Федорова помолчала немного, потом трагично распрямилась от бутербродов, которые готовила им на закусь: серебристая рыбка на ржавой краюшке и половинка яйца сверху.

— На хрен отправился мой муж, — она смотрит прямо перед собой, еще у нее дрожат пальцы.

— Так, а машина во дворе, — растерялась Женя.

Внутри почувствовала, как будто ухнула снежная глыба с какого-то высока, тяжело, бесповоротно, разбилась о землю, снежные брызги по сторонам — зачем притащилась?

— Машину я ему не отдам. Это моя машина, — твердо и горько сказала Федорова, но тут в кухню протиснулся Адик.

Вернее, сначала появился его живот, а потом он сам в футболке и шарфе, завязанном французским узлом. На волосатом левом мизинце сверкала печатка с агатом. Женя тоскливо подумала, что эта картинка легко подкладывается у нее под слово “фрик”.

— Девчонки, — весело начал он, потирая руки. — А что-нибудь перекусить легонькое, а?

Девчонки молчали. Женя лихорадочно просчитывала варианты побега, пока еще не выпила. Федорова сложила руки на груди:

— Ты же только что колбаски с багетом навернул?

— Ах, как у вас тут красиво! — восхитился Адик, заходя взглядом со спины Федоровой.

Та повернулась к бутербродам с анчоусами, молча положила один ему на блюдце и показала глазами на дверь.

Черной лебедушкой вплыла Вероничка, попискивая кожаными штанами. Качала бедрами прямиком к самодельным шкафчикам у рукомойника, где, видимо, имела отдельный от всех алкоголь. Следом бабка, задыхаясь, проковыляла к холодильнику, прижимая к груди банку с квашеной капустой. Так причитала о дочкиных штанах:

— Слава богу, что не видит никто срамнину такую. Ведь врезалось все прямо туда.

— Бабуля, не влезет в холодильник. Ставь на пол.

— Куда? — Вероничка приложилась к горлышку бутылки. — Куда врезалось-то, мам?

Адик, жадно уплетающий краюшку с рыбкой, захихикал.

Бабка бормотала, хромая обратно к дверям:

— Обтрухался-то, тьфу, весь мамон вон в крошках. Куда, куда... Малышева говорила, что нельзя, чтобы врезалось. Стринги нельзя...