Жила Лиса в избушке

В ванну залез в резиновых шлепанцах. Долго стоял под душем, брился, вспенивая кисточку на чужом мыле. Вдруг выключил воду и аккуратно опустился на дно, подложив под зад свои тапки. Вывернув руки перед собой, он разглядывал голубую жилковатость запястий, гладил их. Снова долго скреб себя под душем, стараясь не касаться стен в разводах черной плесени. Потом осторожно открывал подряд все ванные шкафчики, стараясь не греметь, искал что-то среди столбиков шампуней, ватных дисков, ушных палочек.

В комнате он три раза поменял свитер, долго выбирал штаны. Плеснув в ладони одеколон, протащил их со шлепком по впалым щекам.

В просторном пятиугольнике кухни запотели окна из-за огромного цинкового бака, в котором кипятилось белье. Зажигая газ под мелкой кастрюлькой с водой, мужчина не отрывал взгляда от золотистых кусочков минтая, скворчащих рядом на чугуне. Сглотнул и прислушался: тихо. Ну, секунд пятнадцать у него есть. Он вдруг ожил, собрался, схватил со своей тумбы пустой заварочный чайник и, обжигаясь, руками запихнул туда два нежных куска. Закрыл крышечкой и быстро направился к туалету. Там, давясь горячей рыбой, он жадно ел под крики соседки: недосчиталась кусочков. Дымящаяся рыба распадалась на тонкие белые пластинки, крутилась в пальцах. Пока соседка ломилась в туалет, рассыпая по двери злые кулаки, он хладнокровно отмывал чайник от жира и рыбного духа. Потер его комком туалетной бумаги, сполоснул под струями в унитазе, тщательно вытер, стараясь не заляпать свой красивый джемпер.

Распахнув дверь, он возник на пороге с брезгливой гримасой под грохот унитаза за спиной. “Армани”-код, яркие серые джинсы, тонкий тыквенный джемпер с V-образным горлом, который даже светился на фоне бурых стен. От неожиданности соседка отшатнулась к стене так, что ударилась головой о санки, висящие на гвозде. Только волосы, отросшие длиннее задуманного, выдавали в нем некоторое запустение. Ни ремня, ни часов, впрочем, тоже не было, он давно их продал, а шмотки — что шмотки? кто их теперь купит-то? Задрав подбородок, спросил одним взглядом: в чем, собственно, дело, дорогуша? Да-да, именно это слово подрагивало в искривленной улыбке. Она, пометавшись глазами от сверкающего заварника до презрительной линии его губ, ринулась с проклятиями к дверям старушки в серой шальке. Билась тяжелым бедром о ее дверь.

— Ворье блокадное, — завывала оттуда. — Чтобы моя рыба тебе костьми все кишки вспорола, сука старая.

Костей-то он и не заметил. Не было там костей.

* * *

Меню в рюмочной было обернуто в полиэтилен, закапанный томатным соком. Лук неопрятными кольцами свисает с бутербродов с килечкой, цикламеновые нашлепки сельди под шубой, на промасленной бумажной тарелке корчатся жареные пельмени. Рядом с гудящим холодильником с колой — гора пивных металлических бочек, поставленных друг на друга.

После сырой ноябрьской улицы он задохнулся от тяжелого духа внутри: перегар, скисшее пиво, жар батарей, намокший драп пахнет псиной. Свежéе всего — точная голубоватая нота водки.

На его окаменелость буфетчица медленно сложила руки на груди.

— Здрасти, — очнулся он, красиво заправил волосы за уши.

Видел, что ей наплевать на его элегантный пуховик, длинные пальцы — таких чудиков на Петроградке пруд пруди: профессора, актеры, даже иностранцы, тащатся сюда за атмосферой — позавчера один скрипку забыл, — радостно и пьяно сливаются с народом, подполковники в штатском, электрики после смены, да, она ровно ко всем, никого не выделяет.

— Не купите у меня перчатки? — он широко улыбнулся.

Вот когда она вцепилась в него насмешливым взглядом. Поелозила им повсюду, потом со вздохом протянула руку: давай, мол, посмотрим, что у тебя там.

— Так они же ношеные, — притворно изумилась.

— Совсем немного, почти новые. Восемьсот, нормально? — скороговоркой почти.

— Тсс, да на рынке такие за двести новенькие, кожа. Я сезон ношу, не нарадуюсь. Потерять, выбросить — не жалко. А тут после вас-то... Да и рыжие... Засрутся.

— На рынке Китай, — заторопился он. — Смотрите, а это наппа, кожа ягнят, особым образом обработанная. Потрогайте, как масло растопленное, да?

Он пощупал воздух, сведя в горстку пальцы, красные с улицы: решив продать перчатки, он больше не стал их надевать, нес в руках, как будто они уже не принадлежали ему или могли потерять хороший вид.

— А внутри кашемир натуральный.

Она зыркнула на него искоса, вполглаза, уже подтаявшего глаза, полезла в перчатку, к кашемиру, и было видно, что все эти слова о наппе, ягнятах, масле легли ей на сердце.

— Триста, — твердо сказала она, снимая перчатку.

За столиками-полками по периметру два мужика заходились в кашляющем смехе. Он помолчал, глядя куда-то вверх на искусственное разлапое растение, ядовито-зеленое на темных панелях под дерево. Тихо согласился. Отсчитав деньги, протянула ему. Потом вдруг плеснула в потертый граненый стакан сто грамм на глаз, схватила блюдечко с яйцом под майонезом и, раскрасневшись, поставила перед ним.

Он посмотрел на это блюдечко, зеленый горошек по краю, выпил залпом водку, взял деньги и ушел.

* * *