Жила Лиса в избушке

— И я стояла на кассе и мучилась: ну почему не пожениться теперь-то... и без тебя тоска, а бутылки мокрые ледяные жгли мне руки. Я повернула голову, а ты на соседней кассе. Платишь за такие же две девятки. Темное крепкое.

— Никогда оно не было темным! Крепкое — да. А темное — это портер. Ты путаешь.

— А потом мы целовались, а бутылки между нами постукивали, пробки врезались в руки, и холодно от них. А когда вышли на улицу, ты спросил: почему бы нам не пожениться? Ты помнишь? Мы переходили дорогу, и ты спросил.

— Почему вспомнила? — улыбнулся Павел.

Да из-за жары, конечно. Из-за пива, погромыхивающего сейчас в пакетах. Такой же вечер был тогда. Полдесятого, и наконец-то разлеглись длинные тени. Зной растаял, и вместо него голубая нега. У мальчиков футболки на голове домиком, от солнца, торсы загорелые блестят от пота, даром что центр; хотя Васька — центр? А в сквере валяются прямо на траве, и урна переполнилась обертками от мороженого.

— Ты что сейчас съешь первым делом? — Аля уже забыла о пробках на въезде в город, о своей взвинченности в автомобильной летней гари, ждала с нетерпением своей очереди рассказывать, что будет она из шуршащих пакетов.

— До мечты еще шесть этажей. Пошли перейдем уже.

— Нет, там солнце. Давай до подъезда по этой стороне.

Уже на газоне, разделяющем 14-ю и 15-ю линии, ее окликнули в спину:

— Алина. — И потом громче: — Алина!

Теперь ей кажется, что оборачивалась она целую вечность: все было ненатурально, медленно тек воздух, и поворот ее головы с этим тягучим воздухом. Из припаркованного на 15-й Range Rover, как во сне, спрыгнул водитель. Спрыгнул и оказался ее одногруппником Олегом Елагиным, с которым они на последних курсах снимали однушку на Охте и любили друг друга до беспамятства.

Ни шока, ни трепета, потому что неожиданно все.

— Мой муж Павел, — произнесла она.

Вышла из машины совсем юная жена Олега, изящная шатенка в мятном платье-поло. Знакомились, пожимали друг другу руки. Аля зачем-то протянула руку этой Нине — рука у нее прохладная, из машины, не то что липкая Алина, — тату листика на запястье. Теперь, вспоминая, Аля видит его бледность через загар и растерянность, и она растерялась, а иначе никогда бы не допустила того, что произошло потом.

— ...Вон те окна на последнем. Ремонт целый год делали. Не сами, сестре доверили. Дизайн и материалы согласовали — и в Тай почти на год, виллу сняли. Там рай настоящий... Нина, правда, пару раз с инспекцией...

— ...Полный салон шмоток и багажник еще. Уже насовсем, ночевать хотели.

— Ключи посеяли, вообще не найти, всё перерыли. Это цирк. Сестра сейчас мчится из Белоострова, везет нам. Ну, как мчится — пробки дикие.

— ...Не в машине же сидеть. У нас есть сидр и вентилятор.

Кажется, это произнесла она.

* * *

Теперь — уже ночной виски, сложив ноги на стол. Потрескивал лед в бокале. Смотрела, не видя, в серую заоконную мглу. “Это мне зачем? За что? — думала. — Вот тут под боком, в самом тылу, он мне зачем?”

Авантюрист и сущий ребенок, деньги у нее из кармана воровал. Аля вдруг поняла, что качает головой почти ласково, хотя еще вчера, думая об Олеге, болезненно хмурилась. Утром, открывая свою респектабельную дверь, вдруг вспомнила, как когда-то открывала другую, обитую дешевыми рейками, обугленную в двух местах, как тряслись пальцы от гнева, ключом не попасть, потому что ацетоном разило уже у почтовых ящиков. Шагала за эти рейки в сигаретную муть, в дым коромыслом, вспоминала свой визг, жар пощечин, белые дорожки на столе — к поддельному блаженству. Куча вещей тогда пропала, цепочки золотые. Но это уже последний год.

Два первых жили в радости. Осмотрительная, провинциальная Аля не мыслила так наслаждаться жизнью, как это делал Олег. Он объявлял, что сегодня на пары они не пойдут: такой погожий день — редкость для города-сумрака. Пожарим мяса, выпьем вина, кино — а хочешь в ботанический? — уже расцвели азалии, японские камелии. Они всегда расцветают там в феврале.

— Я покажу тебе земляничное дерево, очень трогательное, и цветок “Рука Будды”. Плод его несъедобен... — перекрикивал он треск мяса на сковороде.

Аля на табуретке переживала, что это неправильно, когда все время легко и вольно, мама учила ее, что смысл — в неудобствах, счастье — в их преодолении, в труде. В его душе жила какая-то вечная радость, и это раздражало Алю, пугало расплатой за веселые часы. Но постепенно она не то чтобы втянулась в эту обаятельную расслабленность, в беспечность стрекозы, но уже спокойно приглядывалась к ним, пожимала плечами: почему бы и нет? — иногда можно себе позволить. Махровый халат, шампанское с утра, придумывать планы на день и на жизнь.