Жила Лиса в избушке

Сейчас Аля чувствовала, как там, на другом конце стола, нарастает какая-то пьяная взвинченность — порывистые жесты, резкие возгласы. Притихшая, она плавно двигалась вокруг гостей, сама приветливость, старалась издалека заморочить его спокойствием, заговорить на доброе. Нина, веселая, внимательная ко всем до злополучного тоста, теперь развернулась к Олегу, бубнит ему что-то в стол. Попыталась отодвинуть подальше бутылку, но Елагин выхватил ее в последний момент, перевернув горячий чай на жену. Шум, гам, обычный в таких случаях. И только Нина не вскрикнула, не вскочила — как-то обыденно вытирала и вытирала салфеткой ошпаренные колени.

“Может быть, сейчас свалят”, — понадеялась Аля, бросившись в ванную за тряпками.

Олег шагнул вслед за ней, закрыл дверь на защелку.

— Что ты? — обернулась она.

В страхе попыталась поднырнуть под его рукой к выходу. Он отшвырнул ее к стиральной машине, навалился сверху и колол, колол своими поцелуями куда-то в висок, в ухо, вниз по шее. Аля горячечно бормотала, обещая завтра с ним обязательно встретиться, поговорить обо всем, найти выход — только остановись. Он покачался лицом над ней, вроде слушал, но потом обеими руками разорвал на груди платье, прыснули мелкие пуговички по сторонам, заплясали по кафелю. Резко развернув ее спиной к себе, кинул лицом на машинку.

Не кричать ей — дети! И не будет уже за этой дверью прежней жизни.

* * *

В половине пятого аромат крапфенов доносится из кухни на первом этаже. Обычные пончики в сахарной пудре, часто в серединке у них абрикосовый джем. Аля чувствует этот запах сквозь сон, и там, в его обрывках, вышитая салфетка на круглом высоком столике, на ней блюдо с золотистыми крапфенами — так они нашли их у себя в апартаментах в день приезда. Четыре пончика и маленькая бутылка шампанского — комплимент от хозяйки.

Ее зовут Хельга. Рослая, с массивной нижней челюстью и ангельским нравом. Она как будто только и ждет от постояльцев каких-нибудь заданий и просьб. Хельга неизменно радуется тебе, она даже пугается радостно, смеется до того искренне, что забываешь смотреть на подбородок. Ее не застать врасплох, даже если неслышно подойти сзади, когда она чистит снег на крыльце или зажигает свечи у рождественских яслей и фигурок святых, выставленных на время праздников в коридоры старого шале. Але это так удивительно: неужели у человека никогда не бывает хандры, грустных мыслей?

Она лежит в темноте с закрытыми глазами в запахе крапфенов, хранит его. Около пяти к нему добавится аромат свежезаваренного кофе, и Аля в этой чудной зимней неге, под легким сугробом одеяла, представляет Хельгу за кухонным дубовым столом, на самом его краешке, с белой чашкой в руках. Хельга смотрит в окно на горные хребты, дымок от кофе струится к деревянным перекрытиям шале, прилетает наверх к Але.

Дом старый, так как сняли в последний момент — все, что нашли приличного перед самым Новым годом. Со скрипучей лестницей, запыленными чучелами фазанов и селезней, с оленьими рогами под потолком. На всех трех этажах темные комоды и шкафы, медная утварь, старинные санки и коровьи колокольчики, половички, салфетки, расписной сундук. На стенах пожелтевшие фото подтянутых охотников в тирольских шапочках с ружьями и биноклями, задумчивые деревянные рыбы в рамах.

За три недели до Нового года Аля с детьми вырезали снежинки из салфеток. Потом лепили их на стекла детской, радуясь настоящему снегу за окнами.

— Ну как прекрасно, мамочка! У нас снежинки, и у них там на улице!

Аля смотрела на темные окна напротив, заштрихованные косым снегом, — Елагины уехали куда-то сразу после скандала. Вдруг поняла, что ей невыносимо оставаться здесь в праздник. В этой домашней западне — ведь после того, что произошло, они не видятся с друзьями. “Ничего, новых заведем! — грустно шутил Павел. — Ну а в этот раз семьей как-нибудь...” Аля представила это “семьей”: застолье вдвоем, дети, телевизор, подарками обменяются, зачем-то надо радоваться бенгальским огням, от них останутся обугленные трупики, недоеденный оливье на тарелках. Потом десять длинных дней еды, загородных прогулок, санок, у детей варежки колом, в снежных катышах, сушить всё, сушить, тоска аквапарков. В Финляндию после ноябрьских путь заказан — так запомнились семь часов в очереди на границе сразу после того кошмара, признаний, слез. Аля рассказала Павлу все с самого начала о своем проклятии — Олег и есть это самое проклятие, — о том, как чудом спаслась в юности и как ухнула в полынью сейчас: знаю, что не вымолить мне прощения, но, может быть, вымолить?

Он простил, пока на словах, но простил, а старая жизнь не вернулась. Тягостные семь часов на границе, пять темных ноябрьских дней на озере, оба очень старались, потрясенные, тихие.

— Ты будешь рыбный суп?

— Я буду, да.

И всё вокруг супа: Алины хлопоты, чтобы погорячее, и тарелка нарядная, — а хочешь еще черные тосты с килечкой? Павел ест тщательно, бесшумно: не звенит ложкой, не хлюпает. Не спешит. Потому что, если суп кончится, что тогда?