Житие Дон Кихота и Санчо

И поскольку нет оснований полагать, что Дон Кихот снизошел до занятий, столь мало приличествующих сану странствующего рыцаря, лишь затем, чтобы услышать сию историйку, нам волей–неволей придется предположить, что поступил он так, дабы поупражняться в смирении, да притом с простотою и под убедительным предлогом, и тем самым избежал опасности впасть в гордыню смиренника. Он не стал прикидываться таковым и выставлять свое смирение напоказ, но просто–напросто, словно совершая нечто вполне естественное и обыкновенное и не придавая своим действиям ни малейшего значения, теми же самыми руками, которые направили копье против ветряных мельниц, освободили каторжников, победили бискайца и Рыцаря Зеркал и не дрогнули в ожидании львеночка, теми же руками он просеял ячмень и вычистил ясли; причем объяснил, ради чего он так поступает, словами, исполненными величайшей простоты: «Если дело только за этим, я вам сейчас пособлю».

Он поступил с еще большею простотою, чем Иньиго де Лойола, каковой, получив должность приора–генерала созданного им Общества, «отправился в поварню и много дней трудился там поваром, а также исполнял и другие низкие домашние работы»; и делал это поучения ради, «дабы своим примером побудить всех взалкать истинного смирения», — говорит падре Риваденейра (книга III, глава II), а у Дон Кихота и в помине не было задней мысли поучать других, он просто–напросто просеял ячмень и вычистил ясли, словно это и было его дело, так же естественно, как благоухает фиалка и поет соловей. «Если дело только за этим, я вам сейчас пособлю».

«Я вам сейчас пособлю», — вот что говорит Дон Кихот всякому, кто прост и чист душой и не таит задних мыслей.

Из этого приключения видно — яснее, может статься, чем из любого другого, — каков был дух Алонсо Кихано, за достоинства свои прозванного Добрым; этот‑то дух и направлял дух Дон Кихота; и видно также, что героизм Рыцаря коренится в доброте Человека. О сеньор мой Дон Кихот, каким великим ты мне видишься, когда просеиваешь ячмень, ничуть не выставляя напоказ свое смирение, словно для тебя просеивать ячмень — самое обычное дело. Добротой — вот чем никто с тобой не сравнится, бесхитростной добротой. И потому все добрые воздвигли тебе алтарь б сердце своем, и взгляд их устремлен на доброту твою, а не на твое безумие. Ты сам, сеньор мой, когда захотел похвалить своего оруженосца, назвал его сразу и в первую очередь Санчо добрым, а уж потом благоразумным, христианином и простодушным. Таким‑то и надо быть в жизни, сеньор мой, попросту добрым, добрым и все тут, добрым без пояснений и богословских толкований, без всяких добавлений, добрым и не более того. И если столь благородное определение спутают и смешают с определением глупца, то ведь ты в своей доброте достиг безумия средь многого множества глумливых разумников, то есть людей злых. Ибо человеческая душа ни в чем не проявляется так явно, как в глумлении, и дьявол — мастер глумиться, он повелитель и отец всех глумливых. И если может смех стать святым, дарующим свободу и, в конечном счете, добрым, то не смех глумления, а смех довольства.

Глава XXVI

в которой продолжается забавное приключение с кукольным театром, а также рассказывается о других вещах, поистине превосходных

После того как Дон Кихот выслушал рассказ о двух алькальдах, умевших реветь по–ослиному, появился маэсе Педро с обезьяной–прорицательницей и кукольным театром, на сцене которого разыгрывалась история освобождения Мелисендры. Дон Кихот остолбенел, когда маэсе Педро узнал его, после того как обезьяна нашептала что‑то на ухо своему хозяину, и решил, что маэсе Педро состоит в сговоре с дьяволом; а затем стал смотреть представление про то, как Мелисендру освободил ее супруг дон Гайферос.

Тут появились император Карл Великий и Роланд, замок в Сарагосе, мавры, король Сансуэньи Марсилий, дон Гайферос… И когда последний пустился в путь со своей супругой Мелисендрой, а за ними вдогонку ринулась блистательная мавританская конница, Дон Кихот вскочил и, произнеся гомеровским слогом речь, обращенную к преследователям, обнажил меч и «стал осыпать ударами кукольных мавров; он валил с ног, снимал головы, калечил и рассекал; а один раз он ударил наотмашь с такой силой, что, если бы маэсе Педро не присел на корточки, не съежился бы и не притаился, Дон Кихот снес бы ему голову с такой же легкостью, как если бы она была из марципана».