Живи, солдат

— Ноженька моя... Ох, ноженька, — простонал Глебов. Губы его сжались, лоб наморщился, суставы на пальцах побелели.

После операции, которая была выполнена во вторник, Глебов потребовал:

— Положите меня в палату Тамары...

— Это почему же? — удивился я.

Морщась, не глядя в глаза, Глебов сказал:

— Все по той же причине... У Тамары — счастливая палата...

— Ах, так! Счастливая? Теперь я вам не уступлю. Вы становитесь просто суеверной бабой...

Палата Тамары предназначалась для раненных в живот. Других раненых нежелательно было класть туда. Меня охватило чувство досады. Не должен же я идти на поводу чудачеств. Теперь это вступало в конфликт с врачебной совестью.

Но Глебов не сдавался.

— А что? Не счастливая, скажете? Кто умер в этой палате? Назовите? Вот видите, не было таких. Все в этой палате выздоравливают.

Тщетно я пытался вспомнить, кому из раненых стало хуже в Тамариной палате. В самом деле — никому, а стоим в Столбцах уже месяц. Никому! Даже партизан с перитонитом начал поправляться...

Это обезоружило меня.

— Ладно уж, несите в палату Тамары, — скомандовал я санитарам. — Но знайте, Глебов, это моя вам последняя уступка...

Конечно, я мог настоять на своем. Но уступил и на этот раз. Если даже заблуждение прибавляет раненому силы, то и этим следует воспользоваться.

К носилкам пристроилась Тамара, и Глебова понесли. Я последовал за ними.

Палата и в самом деле имела вид счастливой. Чисто, уютно, койки заправлены. Стекла в окнах помыты. Они были такими чистыми, что казалось, будто их вовсе нет. Все раненые побриты, причесаны или пострижены.

— Вы обязаны будете теперь выздороветь в самый короткий срок, — тоном угрозы произнес я.

— Есть, выздороветь в короткий срок, — оживился Глебов.

* * *

Лейтенант расцвел в палате Тамары. Как и другие раненые, он почувствовал на себе лучистое тепло «аленушкиной» сердечности. Ему подавалась такая пища, которую он любил. Повязки сменялись всегда вовремя. При уколах он не испытывал боли — так бывает, когда веришь в сестру. А когда ему становилось хуже и появлялся отек, Тамара находила на коже случайную морщинку и внушала: «Морщинки появляются, когда отек спадает». Больной видит не то, что есть на самом деле, а то, что хочет видеть. Это понимала Тамара.

Скоро Глебов понемногу стал ходить. Сначала — в палате, опираясь на спинки кроватей. «До окна и обратно!» — командовала Аленушка. (Ползание Глебова сестра определяла как самую совершенную форму перемещения в пространстве.) Потом — по двору. И тут помогала ему Аленушка. Прогуливались они по дорожкам, посыпанным желтым песком.

Глебов привязался к Тамаре. Не берусь судить, какая это была привязанность.

— А, фаталист, здравствуйте!.. — окликнул я лейтенанта, когда он прогуливался с Тамарой во дворе.

— Кто это фаталист? — удивленно поднял брови Глебов. — Я?

— Вы, конечно... Тринадцатое число, понедельник...

Глебов высвободился из-под опеки Тамары и вдруг зашагал, выбрасывая вперед ноги, как на параде.

— Ну как? Здорово?

— Неплохо, — ответил я.

— То-то... А вы говорите — фаталист...

Всем своим видом он как бы показывал, что правда на его стороне. Есть, мол, основания верить в приметы: оперировался он не в понедельник, а во вторник, и исцеление получил в «счастливой палате». Вот и вернулось к нему здоровье.

— Я не отступлю, доктор. Палата Тамары действительно счастливая. Знаете почему?

Глебов наклонился и шепнул в мое ухо:

— Потому что в ней работает Тамара...

— Ах, вот как... Пожалуй, вы правы...

Вместе мы вошли в больничный корпус и остановились против дверей Тамариной палаты. Двери были закрыты. На них значился порядковый номер «тринадцать».

На польской земле

Стояли мы в Столбцах уже больше месяца. Обжились. Привели все в порядок: окопали деревья, уцелевшие при бомбежке, разбили клумбы. Но всеми помыслами своими каждый был с наступающей армией. Ежедневно сводки сообщали о продвижениях ее вперед, в глубь Польши. Угадывалось и волновало приближение конца войны. Раненые торопили с лечением.

Вращая передо мной указательным пальцем, смуглый одессит объяснял:

— Допустим, этот палец не действует, а рана на спине еще не зажила. Чтобы найти свою часть, мне понадобится три дня. Вы считаете, что рана на спине заживет через семь дней. Семь минус три, остается четыре. Согласитесь, это же сущий пустячок! Что касается пальца, то какая разница, каким пальцем я буду спускать курок — этим или этим, — и он пошевелил безымянным.

От другого раненого Лазарев получил рапорт.

«Рана моя — ерунда, дай бог каждому раненому, лишь бы не хуже. Наши наступают, фрицы бегут. Как же мне в таком деле не участвовать? Прошу уважить просьбу солдата Сабурова, двенадцатого года рождения, и направить меня в часть.

Смерть немецким оккупантам!

К сему расписываюсь».

Как-то собрались в приемно-сортировочной Бородин, Гомольский, Ярматова и я. Поступлений раненых не было, и мы вели непринужденный разговор.