Живи, солдат

За спиной Каршина угрожающе потрясал проволочной шиной Квасов.

— Разбежались! Ага! Задали мы им перцу!..

На выходе мы встретились с Сережей Гусевым. Он сбегал по лестнице с чердака. Вид у него был довольно комичный: лицо перепачкано сажей, опутано паутиной. В волосах шевелился большой серый паук.

— Полюбуйтесь, — воскликнул я. — Альпи-нист! «Исполняю вверх»!

Каршин удивленно повел бровью. Я добавил:

— Прятался на чердаке. Кто бы мог подумать.

— И не иначе как в дымоходной трубе отсиживался, — съязвил Каршин.

Сережа вытер рукавом лицо и скорчил гримасу.

— Это я-то отсиживался? Что ж, по-вашему, я трус?

— Конечно, трус, — вмешался Квасов.

— А кто с чердака немцев гранатами закидал? Видели, как они пятками чесали?.. Даже раненых своих бросили. Слышите, стонут?

Мы с Каршиным восхищенно переглянулись.

— Спасибо!

И замполит обнял Сережу.

* * *

Раненых немцев внесли в корпус и разместили в палатах.

— Отто Хайниц, зольдат, — назвался один из них, когда я обратился к нему. Он вырвал изо рта сигаретку и смял в кулаке. Осколок перебил ему ногу, и рана кровоточила. Я наложил жгут.

— Прикончить его надо, а не лечить, — прогремел раненый с соседней койки. — Какой он зольдат? Змея против него — ангел.

Хайниц смотрел прямо перед собой немигающим взглядом.

— На кого напали? — не унимался раненый. — На госпиталь. На медицину. На сестер. — Раненый потянулся за костылем и привстал.

— Отдайте костыль. Укладывайтесь сейчас же, — приказал я и встал между немцем и раненым.

Хайниц одернул китель, чтобы выровнять складку на груди, и принял вид манекена.

— Отвечай, богом проклятый, — потребовал солдат с крайней койки. — Отвечай! На кого руку поднял? На раненых?

— Найн, найн. Мы искаль продовольствия... Брот, брот... На нас стреляль ваш часовой...

— Так это мы еще и виноваты? — взревел раненый, которого я только что водворил на койку. — Ребята, — обратился он ко всем. — Как можно терпеть это!

К немцу на костылях приблизился лейтенант Глебов.

— Не трогайте его. Он уже из игры вышел. С него взятки гладки.

— Ну и целуйся с ним, — возбужденно прокричал пожилой раненый. — Кого жалеешь? Не он ли родных моих рассеял по свету?! Дочь на каторгу к себе угнал!

Раненый с соседней койки поддержал товарища:

— Лекарства еще на него тратить? Раны залечивать?

Хайниц сделал попытку вызвать к себе сострадание.

— Я зольдат. Я зольдат... Мой дом тоже нет. Жена — капут, дети — капут... Самолет — бух-бух... — он изобразил ртом и руками взрыв. — Никого нет... Аллес ферлорен...[1]

Вокруг немца столпились раненые. Приковылял и пожилой солдат, который вспомнил о своей дочери, угнанной в Германию. Он растолкал всех и положил локти на спинку кровати. Ему трудно было стоять. Глаза его выражали презрение.

— Нет, зольдат... Мы тебя не тронем... Доктора попросим, чтобы вылечил. Живи и мучайся. Будет тебя жечь презрение людей, которых ты обездолил...

В других палатах произошло почти то же самое.

Каршин распорядился поэтому сосредоточить раненых немцев в отдельном помещении.

Одному гитлеровцу я останавливал кровотечение. Это был молодой немец, пухлощекий, близорукий, с толстыми, словно нарисованными, губами. Это он вламывался в операционную через окно. На его голову Люба опустила тогда винтовку. Теперь он пришел в сознание.

— Майн гот, майн гот, — шептали его губы.

Когда Эмилия Кравченко делала ему укол сыворотки, он зажмурил глаза и весь сжался.

Потом ткнул пальцем в небо и прошептал:

— Капут, капут...

Вообразил, что его умерщвляют.

Я вспомнил слова пожилого раненого и подумал про себя. «Нет, не на небо, куда ты показываешь, мы отправляем тебя. По земле ходить будешь. Верно сказал солдат: «Чтобы жгло тебя презрение людей, которых ты обездолил»...

* * *

На войне особенно верят в приметы: кошка перебежала дорогу, тринадцатое число, понедельник. Это — от неизвестности и от непрекращающегося риска. Кто знает, что с тобой произойдет завтра.

У одних — это суеверие, предрассудок; у других — чудачество, милое заразительное заблуждение.

Раненому Глебову операцию я назначил на понедельник. Но Глебов отказался. Он просил перенести операцию на вторник. При этом сослался на плохое самочувствие.

— Именно поэтому нужно делать сегодня, — без настойчивости в голосе сказал я. До завтра еще можно было ждать.

Глебов «раскрыл карты».

— Ранили меня тринадцатого... Вторично ногу повредил в понедельник... Помните?

— Как же, помню. Понедельник — для нас счастливый день. Мы отбили налет гитлеровцев. Вы тогда славно оседлали в коридоре немца. Значит, это была удача...

Глебов отпустил «вожжи» (полотенце, привязанное к ножной спинке кровати) и откинулся на подушку..

— Тот день, когда напали немцы, разве счастливый день?

Улыбаясь, я спросил:

— А такой раненый, как вы, — для врачей хорошая или дурная примета?

— Если выздоровею — то хорошая...

Лицо Глебова исказила гримаса. Снова боли... 

Боль? Я хорошо изучил ее повадки. Как она изматывает, побеждает волю. Мужчина — косая сажень в плечах — становится капризным и плаксивым. Начинает говорить языком обиженного ребенка или чувствительной старушки: «родненькие», «миленькие», «ноженька»...