Живу как хочу. Принять прошлое и обрести себя в настоящем

Работать психотерапевтом — то еще дело. Особенно в клинике. И самый большой страх, о котором все открыто говорят, — я новый континент тут вам не открою, — что твой пациент решится на суицид. Причем страшнее всего в первый раз, потом ты как будто это уже пережил и знаешь, как быть.

Помню, лет тринадцать назад я пришла утром на работу, и коллега мне с ужасом сказала: «Ирина, мой пациент умер».

Я даже не знала, что ответить. Она была в шоке, я тоже. За годы работы в клинике я видела, мне кажется, почти все: и коллег, сидящих на полу в приступе панической атаки, боящихся идти в группу. И коллег, влюбившихся в своих пациентов. И коллег-сверхпрофессионалов. Но тут было непонятно, как быть. А мне идти в группу. Ведь терапевт — ролевая модель, и все пациенты знают о случившемся, а значит, придется говорить о значении смерти, выслушивать претензии и обвинения в том, что мы плохо контролировали пациента и не уберегли его, — экстернализация в действии. Не самая приятная сторона и так тяжелой работы.

Так вот, когда у меня впервые умер пациент, я даже не знала, что с этим делать. В голове была только одна ужасная фраза: «Ну вот, всё, это уже случилось…» Когда я узнала, кто и как умер, у меня не было слов. Я сидела в прострации и молчала.

Пациент, который показывал потрясающие результаты. И тогда я сильно засомневалась в себе. И так было до тех пор, пока я не поняла, что сомнение не в том, правильно ли я провожу терапию, а в том, правильно ли я живу.

Не умер бы пациент — не вытолкнуло бы меня в мой кризис ценностей. Я тогда на супервизии услышала: «Госпожа Гиберманн, проработайте эту тему. Это не про работу. Это про вас». Сначала я разозлилась: с чего это я должна платить из своего кармана, сидя у личного супервизора, за тот стресс, который тут переживаю? Но это было самым важным решением того года, которое меня коренным образом изменило.

Я пришла тогда к своему второму наставнику с главным и единственным запросом: у меня нет мечты. Все чего-то хотят, куда-то стремятся, что-то делают. А мне не хочется.

Ironman я отплавала, марафоны отбегала, карьеру сделала, ребенка родила, вышла замуж, развелась. Строила отношения, меняла страны, язык, фамилии.

Нет целей больше.

Не потому, что нет сил, не потому, что не вижу смысла.

Смыслом-то можно наделить любую цель. Да вот целей нет.

Есть галочки, напротив когда-то поставленных социумом задач. И даже есть осознание, что все не зря. Да вот больше ничего не торкает, не резонирует. Не влечет. Туда, где уже была, не хочется. По второму кругу тоже не хочу — ни очередного диплома или сертификата, ни семьи, ни еще одного ребенка. Статуса не хочется, власти, символов какой-то идентификации с чем-то не надо. Спортивных побед, душевных драм, разочарований в людях и себе, испытаний и путешествий — всего было достаточно. Пресытилась. Роли надоели: женщина, жена, мать, дочь, сестра, подруга, терапевт, бунтарь, спортсмен, раненый ребенок, травмированная душа. Через запятую можно еще списком перечислять… Но не торкает. А другого не вижу.

А тут умер пациент, и я вдруг осознала скоротечность жизни. Он же был мой ровесник, тридцать пять лет. И терапия вроде интенсивная была.

Может, я не увидела латентную суицидальность?

Да нет, вроде был контакт, было взаимодействие.

Терапевтические отношения не сымитируешь. Это ж не оргазм. Да и не бог я — все видеть. Захотел умереть — его решение. Не то что я снимаю ответственность, но просто я с этим столкнулась. Он, может, решил таким образом попрощаться с наркотиком. Последний укол оказался смертельным. Или, может, решил отметить успех: хорошая терапия, отрефлексировали личную историю, биографию. Понял, зачем ему был дан этот опыт, куда он идет, где брать силы. И захотелось наградить себя: я молодец.

А может, просто спонтанно — неподготовленный рецидив. Как секс. На уровне инстинкта импульсивно решил: «Хочу, надо, немедленно, здесь и сейчас, разом». Не «а почему бы и нет», а именно «хочу не устоять». И всё. Ни эмоций, ни разума. Все системы отказали, выключились.

Он ушел, а я осталась со своими вопросами. Но дело-то не в нем. И не в том, какая рабочая гипотеза подтвердится, а какую отметем. Дело во мне. Он столкнул меня своей смертью с конечностью моей жизни и с бесполезностью ее протекания.

Кризис среднего возраста для меня — это когда сталкиваешься с задачами, решить которые старыми инструментами и методами не под силу.

Сталкиваешься с бессмысленностью плагиата жизни других, безнадежным хождением по кругу. Как будто другого сценария нет. Как будто из уважения к первоисточнику нужно постоянно, в каждом новом томе, ссылаться на традицию: «Мы так делали, потому что все до нас так делали, и поэтому вы тоже должны так делать». Чтобы не нарушить цепочку. Чтобы все имело заданный смысл. Кому это надо? А главное — надо ли это мне? А что, если изменить контекст? Что, если перестать жить на болоте, перестать лепить из говна и веток гнезда? Перейти через лес — там поляна. Так люди строят аэродромы, летают в космос. Познают вселенную, открывая вселенную в себе.