Жизнь адмирала Нахимова

Нахимов подходит к койке, на которой разметался Иван. Так много растеряно на коротком жизненном пути друзей, товарищей, что вновь терять страшно. Иван не очень умен, не очень чувствителен и не заменит никого из тех, погибших в Сибири, но он прямой, честный и не чета Моллерам и Траверсе. Хочется, чтобы он был жив, чтоб оставался рядом.

Нахимов склоняется над раненым, целует воспаленный лоб.

- Держись, герой! Держись, Ваня!

Бутенев проводит шершавым языком по сухим губам.

- Победили?

- Уничтожили вчистую. О тебе рапорт царю пишут.

- Ну? - Раненый слабо улыбается. - На флоте оставят, Паша? А?

- Вот еще! Не голову же у тебя отняли. Такую протезу сделают, что чище живой руки послужит.

Наступает ночь. Пылающие суда окрашивают темные воды в цвета рубина и яхонта. Берега Наварина и серые камни города мрачно выступают в зареве бесконечных тоскливых костров. Где-то ржут встревоженные лошади, ревут верблюды бедуинов. Полки Ибрагим-паши ожидают высадки десанта. Но со шлюпок, плавающих дозором вокруг кораблей эскадры, только для испуга турок кричат "ура". Подняв весла на валек, матросы лихо поют песни, качаются на легкой зыби и потом уходят к кораблям на мигающие кормовые огни.

На "Азов" в эту ночь прибывают с рапортами адмиралу все капитаны. А в нижнем деке, под уютным фонарем, устроена временная кают-компания, и в нее набиваются офицеры других линейных кораблей и фрегатов. Молодежь сидит на трофейных турецких коврах, пьет греческое вино и вспоминает события дня.

- Удивительное событие произошло у нас на "Гангуте", - рассказывает лейтенант Анжу. - В третьем часу, должно быть, мы дрались правым бортом. А с левой стороны турки погнали на нас брандеры. Капитан Авинов вовремя заметил, и бах! - одним залпом "Гангут" потопил пару проклятых факелов. Только один брандер пронесся весьма близко перед носом.

- Нет, у нас на "Азове", - Путятин старательно подкручивает жидкие усики, - у нас дело серьезнее было. Матросня драться не хотела. Я рапортовал Михаилу Петровичу, чтобы пушками пугнуть. Стыд какой был бы перед союзниками!

- Помолчи, - перебивают Путятина голоса. - Наши матросы - молодцы, мы с ними георгиевский флаг заслужили.

Нахимов вспыхивает, резко поднимается, оправляет темляк палаша. Из полутьмы, как на древней медали, выступает его решительное лицо с широко расставленными глазами, высокими скулами и сжатым ртом.

- Выходит, мичман, что мы с вами победу одержали без матросов?

Путятин неловко смеется. Головы офицеров с любопытством поднимаются на лейтенанта. Что это он? Чего вспылил?

- Лавры Кодрингтона и графа не собираюсь приписывать ни себе, ни вам, пытается шутить Путятин.

- Но Павел Степанович заслужил лавры! - горячо вмешивается Корнилов. Я лично у него в долгу.

- Не в том дело, Владимир Алексеевич, - тихо и вразумляюще говорит Павел. - Я отвечаю господину Путятину потому, что он презирает наших служителей... Я скажу, что "матросня" - слово обидное и подлое. Страху на мгновение поддалась горстка людей, но затем дралась со всеми вместе геройски, по-русски. И всегда матрос лихо сражается... Конечно, если офицер исполняет роль руководителя и воодушевителя... А момент паники законно возник... План сражения вице-адмирала Кодрингтона был из рук вой скверный. Никакого плана по существу не было-с. План стоянки в гавани, не больше-с. Исправили этот план команды соединенных эскадр мужеством и умением своим. Самое замечательное для нас, господа, в сегодняшнем дне, что русские матросы дрались не хуже, а может, и лучше опытных английских моряков.

Он поворачивается и уходит в темноту.

- Да, - задумчиво говорит Анжу, - нашим матросом можно гордиться. Но разгадать его трудно. Он - крепостной, а мы баре.

Лейтенант Бехтеев с "Александра Невского" пренебрежительно цедит:

- Слюнтяйство, либерализм. В британском флоте ничего не разгадывают, лупят матроса, - на здоровье! - даром, что завербованные и свободные люди.

Глава пятая.

Первое командование

От закатного солнца бьет красный луч в бумагу. Тринадцать листков мелко исписаны для далекого друга Михаилы Рейнеке. В письме и журнал плавания, и грустная' история Саши Домашенко, и подробный рассказ о Наваринском сражении. Впрочем, не совсем подробный. О своем мужестве и находчивости Павел Степанович, конечно, умолчал. О неприятном презрении молодых офицеров к героям-матросам тоже не написал. Ни к чему это делать в письме, которое будет доставлять любопытный господин маркиз Траверсе.

Однако что-то еще обязательно хотелось сказать? Ну конечно, о Михаиле Петровиче! Что он чрезмерно, по-английски жесток в службе и барствен с матросами, Павел Степанович думает по-прежнему. Но нынче об этом вспоминать не хочется. Зато есть превеликое желание похвалить за командирское самообладание и уменье.