Жизнь двенадцати цезарей

Он долгое время не пускал в сенат детей отпущенников и обходил почетными должностями лиц, допущенных в число сенаторов прежними императорами. Сверхштатных кандидатов он, в награду за их долгое ожидание, делал командирами легионов. Консульство он давал обыкновенно на шесть месяцев и, если один из консулов умирал около Нового года, не назначал на его место никого. Ему не нравился случай, бывший когда-то с Канинием Ребилом, который исполнял обязанности консула всего один день. Триумфальные украшения он давал даже квесторам и нескольким римским всадникам, притом за заслуги другого рода. Бумаги, посылаемые им в сенат, он приказывал читать обыкновенно консулу, а не квестору, как бы следовало.

Он ввел новую архитектуру для домов в столице. Перед домами дешевых квартир и особняками должны были быть портики, чтобы с их плоских крыш можно было тушить пожар. Несколько таких домов он выстроил за свой счет. Он хотел даже продолжить городские стены до Остии и провести оттуда морскую воду в старый город посредством канала.

При нем были возобновлены многие меры строгости и ограничений, но не меньше сделано и нововведений. Положен предел роскоши: угощения для народа превратились в раздачу порций; в трактирах запрещено продавать вареное кушанье, за исключением стручковых плодов и зелени, между тем как раньше в них предлагали всевозможные блюда. Христиан, представителей новой и вредной секты, стали наказывать смертью. Запрещены были потехи, которые устраивали кучера колесниц в четверку: они пользовались старинным правом ходить в известное время по городу и, под видом шутки, надувать и обворовывать. Клакеры пантомим высланы, и сами пантомимы уничтожены. Против подделывателей документов была тогда в первый раз принята следующая мера: таблички должны были иметь отверстия, через которые три раза продевалась нитка и, наконец, привешивалась печать[378]

. В отношении духовных завещаний были приняты следующие предосторожности: первые две дощечки, на которых было написано только имя завещателя, показывались свидетелям ничем не заполненными. Затем, никто из писавших чужое завещание не мог принимать наследства. Далее, тяжущихся обязали выдавать адвокатам строго определенный гонорар[379]. За скамейки в суде они ничего не платили: последние даром доставляло Государственное казначейство. Наконец, дела, касавшиеся казны, были изъяты из ведения Государственного казначейства и рассматривались на форуме, рекуператорами

[380]. Кроме того, все апелляции от судей стали передаваться в сенат.

Нерон никогда не хотел увеличивать и распространять границ империи, как и не мечтал об этом. Он даже думал вывести войска из Британии и отказался от этого потому лишь, что боялся показаться умаляющим славу своего отца, и только понтийское да альпийское царства превратил в провинции. Первое с согласия Полемона, второе — после смерти Коттия.

Путешествия за границу он предпринимал всего два раза — в Александрию и Ахайю. Но поездка в Александрию была отменена в самый день отправления, — Нероном овладел религиозный страх: обходя храмы, он сел в храме Весты и, когда хотел встать, сначала зацепился полой, а затем в глазах у него так потемнело, что он не мог ничего видеть. В Ахайе он начал копать перешеек. Собрав преторианцев, попросил их приступить к работе и по данному трубой сигналу первый запустил лопату в землю и в корзинке вынес землю на плечах. Он готовился и к походу за Каспийские ворота[381], набрав для этого новый легион из италийских рекрутов ростом шесть футов. Он назвал его фалангой Александра Великого.

Я сгруппировал эти факты, — частью не заслуживающие порицания, а частью достойные горячей похвалы, — с целью отделить их от пороков и преступлений Нерона, о которых будет речь впереди.

Между другими предметами, входившими в программу юношеского обучения императора, он занимался и музыкой, поэтому немедленно по вступлении на престол пригласил к себе первого современного игрока на кифаре, Терина. Он слушал его игру целые дни после обеда и засиживался с ним до глубокой ночи. Постепенно он и сам полюбил кифару и начал заниматься ею, причем делал все, что обыкновенно делают виртуозы для сохранения или увеличения голоса: лежа на спине, клал на грудь свинцовый лист, очищал желудок клистирами и рвотой и не ел фруктов и вообще вредных для голоса кушаний. Наконец, оставшись доволен успехами, — хотя голос его был слабый и глухой, — он захотел выступить на сцене, причем часто повторял своим родным греческую пословицу: музыка для одного себя не заслуживает уважения[382].