Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

«Всемилостивейше повелеваем действительному статскому советнику Гавриилу Державину быть при нас у принятия прошений» – так Екатерина II в своем указе сенату 13 декабря 1791 года поручила своему новому секретарю разбирательство сенатских меморий. А все началось с того, что Державин, ссылаясь на закон, объяснил Платону Зубову, что нельзя переносить нерешенные дела из одной губернии в другую. Оказалось, что этот вопрос у Зубова возник после того, как Екатерина II задала этот же вопрос Зубову, а он не мог ответить. Екатерина II поняла, что Державин знает законы, ведь немало лет он работал у генерал-прокурора князя Вяземского. Но вскоре была поражена своим новым назначенцем. Она давно знала, что Державин – правдолюб, при решении спорных вопросов всегда опирается на закон, но при разбирательстве одного спорного дела крайне удивилась, когда «целая шеренга гайдуков и лакеев внесла превеликие кипы бумаг» к ней в кабинет Это были документы, собранные Державиным для доказательства правоты его решения. «Испуганная императрица, – писал Я. Грот, – с неудовольствием велела принять эти тюки и потребовала, чтобы была прочитана только самая краткая из заготовленных Державиным докладных записок» (Грот Я. Жизнь Державина. М., 1997. С. 410). Но из краткой записки Екатерина ничего не поняла, после обеда Державин должен был прийти и рассказать суть дела. Принципиальность Державина была в новинку не только для императрицы, но и всех ее приближенных – Храповицкого, Платона Зубова, князя Безбородко, который чаще всего поручал Державину неприятные дела. При этом Державин и вел себя несдержанно.

Екатерина II жаловалась:

– Сегодня Державин вел себя мирно, а то бывало – ведь он горячий и правдивый, – так спорил, просто кипел от ярости, грубил мне, бранился, хватался за мою мантилью, куда это годится!

И при новых разбирательствах судебных дел расспрашивала нового статс-секретаря, перебирая в памяти, что своенравный Державин не удержался у князя Вяземского, поссорился с генерал-губернатором Гудовичем, вошел в конфликт с Тутолминым:

– Державин! Как много случаев я видела за последние годы, когда вы не удерживались на своем посту. Судя по всему, вы – человек нравный, чуть не по-вашему, вы тут же на дыбы, а какому начальнику нужны такие нравные люди…

– Ваше величество! Моя беда в том, что я знаю законы управления государством. Вы формулируете эти законы, Сенат и другие учреждения их утверждают, мы же чиновники, следим за тем, чтобы спорные дела между людьми решались по закону. Вот князь Вяземский решает эти дела по-своему, нарушая законы государственные, а когда я его поправлял, он и слушать не хотел; генерал-губернатор Гудович тоже слушать никого не хотел, поступал, как вздумается ему или как диктовали ему его друзья и единомышленники, и Тутолмин тоже законов не знает, все хочет переиначить так, чтобы хорошо было его близким и друзьям. А я должен был с ними соглашаться, не веря вашим распоряжениям и государственному закону? Совесть, ваше величество, не позволяет, я ведь не только чиновник, я – писатель, поэт, вещаю не только свое и Ваше слово, но и слово Божие, слово правды и справедливости. Вот Вы не раз меня упрекали за судебную тяжбу между графом Мочениго и придворным банкиром Сутерландом, упрекали меня за то, что я у Вас появлялся с кипой бумаг, а ведь кипа бумаг – это документы, это доказательства той или иной стороны в споре за правое дело.

Спустя много лет Державин вспоминал конец этого эпизода: «Первым явился князь Потемкин, который взял 800 000 рублей. Извинив, что он многие надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги, приказала принять на счет свой государственному казначейству. Иные (императрица. – В. П.) приказала взыскать, другие небольшие простить долги; но когда дошло до великого князя Павла Петровича, то, переменив тон, зачала жаловаться, что он мотает, строит такие беспрестанные строения, в которых нужды нет, «не знаю, что с ним делать», – и, продолжая с неудовольствием подобные речи, ждала как бы на них согласия» (Державин Г. Записки. СПб., 1860), но Державин, не умея играть роль хитрого царедворца, потупив глаза, не говорил ни слова. Она, видя то, спросила: «Что ты молчишь?» Тогда он ей тихо проговорил, что наследника с императрицею судить не может. С сим словом она вспыхнула, покраснела и закричала: «Поди вон!» Он вышел в крайнем смущении, не зная, что делать. Решился зайти в комнату к фавориту. «Вступитесь хоть вы за меня, Платон Александрович», – сказал Державин ему с преисполненным горести духом.