Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

«Поручают мне неприятные дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражена, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что ее обворовывают? Да я и не напрашивался не токмо на это, но ни какие дела; но мне их поручают, а государыня на меня гневается, будто я тому причиною». Он его успокоил и, знать что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дали резолюцию, чтоб, как выше было сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложили сенату взыскать деньги по законам. Тем дело сие и кончилось» (Там же.).

Летом 1792 года Гавриил Державин в Царском Селе играл в горелки с великими князьями, упал и вывихнул себе руку. Шесть недель Державин болел, а когда явился к императрице, то увидел, что за это время поработали его недоброжелатели, толкуя вкривь и вкось различные небылицы про него, увидел, что его приняли при дворе преднамеренно сухо, как неприятеля. «А за что?» – спрашивал он себя.

Граф Николай Иванович Салтыков, бывший воспитатель двух старших великих князей, президент Военной коллегии, узнав о том, что Сенат будет разбирать, брали ли в Военной коллегии взятки за производство в чинах, разве мог не обидеться на Державина? И княгиня Дашкова обиделась на Державина за то, что Державин добился прибавки жалованья механику Кулибину в 900 рублей. Княгиня почему-то разгневалась, посчитала вмешательством в ее академические дела, она же директор Академии, Кулибина она хотела наказать за что-то, а ему возникла прибавка к жалованью. А ведь не подумала княгиня о том, что Кулибин – создатель удивительных творений, сколько при дворе говорили о часах, им созданных! Никакого жалованья ему не жалко за чудеса его рук и его мышления. И сколько еще обид, оказывается, нанес Державин ближайшим придворным…

А может, и сама императрица обиделась на то, что за последнее время он ничего путного не мог написать о ней. Надумает что-то сказать о ней, попробует набросать какие-то строки, но ничего путного не выходит. Много раз он отказывался от продолжения начатых фраз. В оде «Фелица» есть строчки:

Еще же говорят не ложно,

Что будто бы всегда возможноТебе и правду говорить… —

а сейчас всегда опасаешься, а стоит ли всю правду говорить… Все зависит от ее настроения. Державин описал эти эпизоды в своих «Записках»: «Сначала императрица часто допущала Державина к себе с докладом и разговаривала о политических происшествиях, каковым хотел было он вести подневную записку; но поелику дела у него были поду неприятные, то есть прошение на неправосудие, награды за заслуги, и милости по бедности; а блистательные политические, то есть о военных приобретениях, о постройке новых городов, о выгодах торговли и прочем, что ее увеселяли более дела прочих статс-секретарей, то и стала его редко призывать, так что он недели пред нею не был, и потому журнал свой писать оставил; словом, приметно было, что душа ее более занята была военною славою и замыслами политическими, так что иногда не понимала она, что читано было ей в записках дел гражданских; но как умела она необыкновенную остроту разума и великий навык, то тотчас спохватывалась и давала резолюции по крайней мере иногда несколько основательные, однако же сносные, как с кем либо снестись, переписать и тому подобные. Вырывались также у нее незапно речи, глубину души ее обнаруживавшие. На пример: ежели бы я правила 200 лет, то бы конечно вся Европа подвержена б была Российскому скипетру.

Или: я не умру без того, пока не выгоню Турков из Европы, не усмирю гордость Китая, и с Индией не осную торговли. Или: кто дал как не я почувствовать Французам право человека. Я теперь вижу узелки, пусть их развяжут

. (Во время разговора Екатерина II вязала чулок. – В. П.) Случалось, что заводила речь и о стихах докладчика и неоднократно, так сказать, прашивала его, чтоб он писал что-то в роде оды Фелице. Он ей обещал и несколько раз принимался, запираясь по неделе в доме; но ничего написать не мог, не будучи возбужден каким либо патриотическим славным подвигом…» (Державин. С. 319–320).