Жизнь графа Николая Румянцева. На службе Российскому трону

Слушая многочисленные восхваления Палена и многих малоизвестных ему людей, Павел I в кругу близких ему людей удивленно восклицал:

– Странно! Никогда не слыхал я, чтобы о ком-либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить.

Павел I обратил внимание на генерала Палена, спрашивал его о генерале Зубове, которого тот в свое время отметил не по заслугам, и получил внятное объяснение. Искренность Палена убедила императора, что генерал не преследовал корысть, а просто воздал должное тому, кто только что властвовал над страной и купался в роскоши.

Между тем по велению императора 1 августа князь Петр Васильевич Лопухин прибыл в Петергоф и был приглашен на обед с императором, с которым долго беседовал.

Через несколько дней, 8 августа, князь Лопухин был назначен генерал-прокурором. 20 августа император подарил князю Лопухину дом на Дворцовой набережной, пригласил заседать в Совете, в сентябре князь – уже действительный тайный советник. Его жена, Екатерина Николаевна, пожалована в статс-дамы, а дочь, Анна Петровна, в камер-фрейлины.

Совсем скоро Анна Петровна, соперница, окажется в Петербурге. Мария Федоровна убедилась, что та фраза императора, которую он сгоряча произнес во время поездки из Тихвина в Петербург, была не случайной, он проговорился. О своих опасениях она переговорила с графом Румянцевым, с фрейлиной Нелидовой, с близкими людьми. Граф Николай Петрович посоветовал ей написать Анне Петровне письмо, может, одумается.

Хотя и предчувствуя свое опоздание с противодействием, Мария Федоровна написала Анне Петровне, письмо было угрожающим, она просила ее не приезжать в Петербург, у императора много близких людей, дескать, он скоро остынет. А что она будет делать потом? Естественно, письмо было перехвачено близкими Кутайсова, передано императору, состояние которого после чтения письма трудно было передать словами – он был в ярости (Архив кн. Воронцова. ХV. 134. Письмо Протасова. Он обвиняет в этом Плещеева и графа Н.П. Румянцева).

Очевидец событий заметил, как император Павел однажды за обедом настолько разгневался на императрицу, что приказал ей оставить стол. Но стоило выйти императрице, как следом за ней покинула стол и фрейлина Нелидова.

– Останьтесь здесь, сударыня, – сказал Павел Петрович, стараясь удержать ее.

– Государь, – отвечала она, – я знаю свои обязанности.

Чуть ли не на следующий день Екатерина Нелидова писала императрице: «Я вполне сознаю, насколько ваше величество может быть огорчены тем, что совершается в настоящую минуту, и я не осмелилась бы представить вам, что бесполезно принимать так близко к сердцу скоро преходящие неудовольствия, которые, как каждый знает по собственному примеру, бывают между самыми любящими друг друга людьми. Увы, кто мог бы себе вообразить, ваше величество и я, если осмелюсь затем себя наименовать, – эти два лица, быть может, самые преданные императору, могли бы подать ему действительный повод к недовольству! Всякий легко поймет, что во всяком случае мотивы, руководившие вашим величеством, были чисты. Признаюсь, что вчера вечером некоторые лица заметили мне, что император нехорошо обходился со мною, но я ответила им, что это меня нисколько не беспокоит, потому что его величество всегда приходит в конце концов к тому, что отдаст справедливость тем, кто истинно к нему привязан, и что ошибки его вскоре признавались и исправлялись им же самим. Я убеждена, что он сам недоволен собою за несправедливость, и я нисколько не сомневаюсь в том, что он успокоит в недалеком будущем слишком впечатлительную душу вашего величества» (Correspondance. P. 367–368).

Но Екатерина Ивановна ошиблась, что Павел Петрович вскоре остынет от своей ярости, его поведение было непредсказуемым, и Мария Федоровна вручила ему 13 июля письмо, которое завершалось следующими словами: «Осуждайте мое поведение, подвергнете его суду всякого, кого вам будет угодно; будучи выше всякого порицания и подозрения, всякого упрека, я нечувствительна к оценке моих действий, но не могу быть такою к характеру публичного обращения со мною, и это не ради себя, как отдельной личности, но ради вас, как императора, который должен требовать уважения к той, которая имеет честь носить ваше имя, потому именно, что она ваша жена и мать ваших детей. Я ограничиваюсь лишь единственной просьбой относиться ко мне вежливо при публике. Верьте мне, друг мой, что во времена, в которые мы живем, государь должен заставлять относиться к своим с уважением: это нужно ему для самого себя. У меня нет ни горечи, ни раздражительности. Углубляясь в свою душу и испытывая ее пред Богом, я нахожу в ней только чувство глубокой привязанности и, быть может, такой же печали» (Письма. С. 55).