Жизнь и удивительные приключения астронома Субботиной

Но кроме родных были друзья, коллеги, связь с которыми оборвалась, чья судьба оставалась неизвестной, о ком болела душа. Почти в каждом письме начиная с осени 1941 г. Субботина спрашивала о ком-нибудь в надежде, что кто-то откликнулся. «Не знаю, где Шайн, Неуймины, Альбицкий? Где Людмила Евграфовна? Романская? Если знаете — сообщите пожалуйста! Будьте здоровы и благополучны», — писала она еще в сентябре 1941 г.[1516] В другом письме (21 января 1942 г.): «Кончаловские осенью остались в Можайске. Живы ли? Жена Дм[итрия] Петр[овича][1517] болела сердцем и решили там зимовать, надеясь, что будет покойнее, чем в М[оск]ве. Мне они — как самые близкие родные…». И в том же письме: «Жив ли К. Д. Покровский?»[1518]

; 1 марта 1942 г.: «Где Максутов[1519], Пономарев[1520]?»[1521]

и через несколько строк: «Где Морозовы?»[1522]; 28 апреля 1942 г.: «Из Майкопа ответили, что <…>[1523] Покровский не смог выехать из Одессы, а Н. М. Михальский[1524]

умер на Кавказе… Ужасно их жаль!..» и в том же письме: «Имеете ли вести от Тани? Где Романская?»[1525]; 26 июня 1942 г.: «Друзья мои Кончаловские (Дм[итрий] Петр[ович] историк с семьей) попали в плен под Можайском еще в сентябре на даче — вчера получила письмо от его сына-летчика. Он же ничего о них не знает. Тоже судьба: врачи прописали жене Д[митрия] П[етровича] больной сердцем, „покой и пребывание на даче, вне Москвы“!.. Не знаете ли где С. В. Романская? Я ей писала в Ташкент на обсерваторию, месяца 2 назад, но ответа не получила. К. Д. Покровский остался в Одессе. Верно погиб, бедный![1526]»[1527]

Нина Михайловна беспокоилась и переживала не только о людях, но и о местах, в которых прошла ее жизнь, местах, близких и дорогих сердцу. «Что-то теперь дома? Цела ли библиотека, [солнечный] телескоп Пономарева <…>, — писала она Г. А. Тихову 27 января 1942 г. и продолжала: — Страшно представить Можайск, где в юности в огне работы прошли 20 моих лет, а теперь — взорванные здания, дым пожарищ, разоренные села. Тоже меня судьба помиловала — увела, а как жаль было Обсерватории, построенной по замечательной конструкции моего отца и под его наблюдением! Цель их Пулково, Симеиз?»[1528] 1 марта она снова возвращалась к теме потерь: «Пулково для меня оч[ень] дорого: я его запомнила с первого приезда туда 30 VIII 1895 г… Встретилась с Бредихиным, Баклундом, Белопольским, Костинским, Ганским, с Вами, Покровским, дружба с Петром Ивановичем, руководство пулковцев моими вычислениями; работа в библиотеке… Разрешение Д. И. Менделеева заниматься в Палате мер на рефракторе; СПб В[ысшие] ж[енские] к[урсы] и Л[енинградский] г[осударственный] у[ниверситет], Физико-Хим[имическое], Географическое, Астр[ономическое] о[бщест]ва. С. П. Глазенап, Карпинский, Шокальский, Иванов, Фламмарион. Поездки на 3 затмения. [Иванов], Боргман, Хвольсон — как все было связано с Пулковым, как вытекало одно из другого… И вдруг Пулкова нет!.. Больно… Только в душе остался фундамент для всего»[1529].

Казалось, что за всеми этими потерями и тревогами не оставалось времени и сил беспокоиться о собственной жизни. А жизнь эта оказалась очень нелегкой. Нина Михайловна уезжала из дома на несколько недель в разгар весны, предполагая вернуться в середине лета. У нее не было с собой никаких теплых вещей, только одежда, рассчитанная на небольшое летнее путешествие. У нее также не было никакой возможности купить себе какие-либо вещи, и не только потому, что купить их было невозможно: ее скромной пенсии не хватало даже на еду. В попытке получить рабочую карточку и какой-то заработок она, как и многие женщины, взялась вязать шерстяные носки для армии. Однако это занятие окончилось весьма печально — Нина Михайловна заразилась сибирской язвой. Субботина писала письма в НКСО, описывая ситуацию, в которой оказалась, прося помощи, какого-нибудь пособия, но без особого успеха. Например, 12 марта 1942 г. она писала уже в секретариат Молотова в СНК СССР: «Будучи эвакуирована в Ташауз Туркмен[ской] ССР после леченья на юге, в санатории НКСО, я проживаю здесь исключительно на свои 200 руб[лей] пенсии, не имея ни теплой одежды, ни платья. Пенсии хватает с трудом на питанье, а цены все растут. Заработка не имею по инвалидности — (костыли и глухота). Перенесла здесь сибирскую язву от шерсти для вязанья теплых носков РККА, болела 3 м[еся]ца и потом еще плеврит… Письма в НКСО в Москву остались без ответа. Из Куйбышева вернулись назад: — за неразысканием адресата. Очень прошу Вас направить это мое ходатайство в НКСО — по месту его пребывания, или самим назначить мне единоврем[енное] пособие, хотя бы в 300 р[ублей] на одежду и белье. В санаторий из Ленинграда, где я постоянно жила, я ничего теплого с собой не взяла, рассчитывая вернуться домой в июле»[1530].