Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Он взял билеты на три спектакля кряду. Театр любил. Толк в нём – знал.

Комнату Дима снимал где-то далеко на окраине. Мы встречались перед спектаклями в сквере, между гостиницами «Москва» и «Метрополь». Объяснений – никаких. В театре, среди приглушённого говора рассаживающейся публики, взаимная натянутость спадала. Овладевало то волнение. Всё происходящее на сцене так или иначе касалось нас. В финале первого акта «Дяди Вани» Войницкий просил Елену Андреевну не гнать его прочь, позволить говорить о любви. Она отвечала, что это для неё мучительно… Дядя Ваня неторопливо уходил в дом. Елена Андреевна, которую играла Алла Тарасова, раскачиваясь на качелях, погружалась в стихию неуяснённых чувств, и только тогда начинали сдвигаться две половины занавеса. Не хотелось делать усилий, чтобы стряхнуть чары театра и того, что мы вместе – и смотрим спектакль в Москве, во МХАТе.

В «Школе злословия» я наконец увидела Андровскую, на которую, по утверждению желавших сделать мне комплимент, была якобы очень похожа. В сцене с арфой она и Яншин заразительно, изобретательно пикировались. Следя за их словесной дуэлью, я невольно спрашивала себя: «А я сумею так?» Неуверенность уступала место надежде: «Может, и да. Если рядом будет такой режиссёр, как Александр Осипович».

– Ты опять в театр? – спрашивала меня Александра Фёдоровна.

– Да.

– С кем?

– С северным другом. Он на несколько дней приехал в Москву.

Глаза этого прежнего друга смотрели на меня с такой нескрываемой жадностью, что я всё позабыла, всё отодвинула и не хотела подпускать к себе никаких покаянных рассуждений.

И вдруг два неожиданных, чётких вопроса Димы:

– Сколько у тебя свободных дней до отъезда на Урал?

– Двенадцать.

– Поедем на юг?

«Так запросто? Так незаконно?» – подала во мне голос старорежимность.

– Едем!

– Куда бы ты хотела?

– В Одессу! – Я прекрасней места не знала.

Держать ответ перед Александрой Фёдоровной было трудней, чем перед Борисом. Только на днях я спрашивала: «Как я смогу отблагодарить вас за всё?» Неужели переступлю через это? Неужели Дима – это так серьёзно? Для меня? Вообще?

Серьёзно. Переступила.

Поезд вёз нас в какую-то бездну. Стояли тёплые дни сентября. Бесчинствующий ветер трепал занавески на окнах купе. Нас просвещали: «Одесса? Там полно жуликов! Жильё выбирайте не спеша. Если придётся иметь дело с маклером, торгуйтесь. Хозяевам дайте сначала только аванс…»

Знакомое светло-серое здание одесского вокзала, гул южного многоголосья, скандал в очереди на такси. В машине – внезапная тишина. Дима бросает водителю: «На Ланжерон». И вот уже позади вездесущий маклер, содравший с нас солидную сумму за комнату в доме на горе; многоопытная хозяйка, потребовавшая отдать ей паспорта, в которых 39-й пункт и отсутствие штампа о браке сразу уличали нас во всех смертных грехах; взятка милиционеру, ходившему в друзьях у хозяйки…

Море! Мы спустились к обрыву над ним, когда было совсем темно. Оно рокотало. Тяжеленное, разлёгшееся на неспокойном дне. Родившись в Греции, на берегах Средиземноморья, и прожив много лет в Баку, у Каспийского моря, Дима наверняка воспринимал всё по-иному. А мне от юга, от близости моря, от того, что я, оказывается, совсем ещё не знала себя, грезилось, что ни за какой далью не могли существовать никакие материки. И этот берег был на тот момент берегом всех морей и океанов.

Окна нашей комнаты выходили во внутренний дворик, отгороженный с трёх сторон стенами из самана, сплошь увитыми виноградной лозой. В землю был врыт стол, к нему приставлены два плетёных кресла. Над головой в солнечных лучах неспешно поспевал виноград.

В этой заповедной тишине из фантазий романов Эберса и Олдингтона хозяйка, взявшая нас на полный пансион, ставила по утрам на стол тарелки с жареной скумбрией, мясистыми степными помидорами, баклажанами и сваренным кофе. О-о! Одно дело – стать свободными, другое – пробовать эту свободу и юг на вкус. Едва доверяя тому, что это быль, мы, как к диковинкам, притрагивались к экзотическому завтраку. Обходились без слов.

Поднимались рано. Спускались по каменистому склону Ланжерона к шумному сине-зелёному морю. Уплывали вместе. Но когда Дима, распластавшись на берегу, отдыхал, я снова и снова кидалась в волны. С берега кричали: «Уймитесь! Смотрите, что она вытворяет!» Но Дима усмехался. Ничуть за меня не страшился. Только цедил напоённые хмелем слова: «У тебя волосы как червонное золото…» «Сегодня у тебя зелёные глаза…» И мне нравилось быть немудрёной и не женой: представлялось, что словам «Мы ведь теперь навсегда вместе?» всё равно уже никуда не деться.

Дни грешных каникул быстро истаивали.

Ольги в Одессе не было. Она снимала фильм в Молдавии. Мы с Димой навестили Елену Петровну и девяностопятилетнюю Зайку. Дима очаровал обеих, что было ожидаемо и прекрасно. На пару часов я решилась съездить к Александру Осиповичу. Одна. На вокзале, купив конверт и бумагу, в ожидании поезда написала Борису, что нахожусь в Одессе и обстоятельно напишу обо всём чуть позже.