Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Конечно же, мы с Димой мечтали о покупке пианино, хотя в те годы это было практически неосуществимо. В магазин инструменты завозили редко и не больше двух-трёх. И всё-таки мы «с получки» упорно откладывали рубли.

Как-то, минут за сорок до закрытия, один из актёров прибежал сказать, что у магазина разгружают пианино. За деньгами в сберкассу идти было поздно. Я нерешительно постучала в дверь к Грете Кругловой и к жене одного из старых актёров, Еве Котловской. Грета и Ева оповестили общежитие. Добровольцы стали выгребать домашние «заначки», и минут за пятнадцать нам с миру по нитке собрали пять тысяч рублей. Мы успели добежать до магазина, и пианино было куплено. Стопки денежных купюр на нашем столе остались одним из самых волнующих, потрясших нас эпизодов эпохи кишинёвского общежития.

Во время отпуска мы плыли по Чёрному морю в каюте второго класса теплохода «Украина», державшего курс на Ялту. Дима разбудил меня рано-ранёшенько:

– Подъезжаем. Смотри!

Вскочив, я прильнула к иллюминатору. Солнечные лучи уже шалили на глади моря, а сама Ялта, которую я мечтала когда-нибудь увидеть, заслонённая с тыла горами, пребывала ещё в синеватой тени. Реальная, она превосходила себя на видовой открытке в старом родительском альбоме. Утро, море, теплоход и обольстительная Димина улыбка…

Каждый день мы поднимались около шести часов утра, шли по холодку до Ливадии или до Золотого пляжа. Подтягивали к кромке моря лежаки и превращались в жрецов солнца. Если раньше я даже не приближалась к смыслу таких слов, как «упоение», то теперь упоение связалось с жарким ливадийским ялтинским утром, с кремового цвета стволом не защищённого корой земляничного дерева, к которому я прислонялась спиной, сидя в его тени. Слушая шум волн, мы отрешались от всего остального.

Вечерами на ялтинской набережной можно было слиться с праздной толпой, отстоять очередь в соседней улочке, куда подвозили цистерны с молоком по двадцать копеек за стакан. И это незамысловатое, бездумное времяпрепровождение – лечило.

Всё иностранное, как и раньше, существовало со штампом «шпионское». Но когда мы узнали, что в Ялту приходит теплоход с туристами из Греции, собрались и пошли на пристань. Воодушевлённая прорывом в советскую реальность, греческая группа, нещадно коверкая слова – «Рашчвитайли яплоки и круйши…», с палубы призывала встречающих присоединиться к разученной заранее «Катюше». Но стоявшие на пристани курортники молчали, как дикари, не решаясь подхватить свою же песню.

– Подойди спроси, вдруг кто-то есть из Салоников. Вдруг что-то узнаешь про маму, про братьев, – искушала я Диму.

Греки из Салоников на пароходе нашлись. Их бурная радость по поводу встречи в Ялте с греком, владеющим языком, не имела предела. Диму обступили несколько человек. Рассказали о том, что в Греции к власти пришли «чёрные полковники», засыпали вопросами о здешней жизни. И наконец кто-то вспомнил, что ему знакома фамилия братьев Караяниди.

Когда я услышала, как бегло и без запинки Дима говорит на родном языке, меня охватила тоска. Что это, в сущности, значит: муж – чужестранец? Я вела отсчёт нашей жизни от прожитых рядом лет за проволокой, а беседа с соотечественниками по-гречески отсылала к неизвестным мне древним корням и совсем иному началу жизни Димы.

После встречи греческого парохода мы медленно брели вдоль мола, уходящего в море, чтобы побыть при заходе солнца в зыби оранжево-табачного света.

* * *

Имя Евгения Владимировича Венгре высоко котировалось среди известных провинциальных режиссёров тех лет. Это был страстно влюблённый в театр человек. Славился как постановщик «крупных полотен». В быту его отличала необычайная внимательность к актёрам. Если кто-нибудь заболевал, он тут же находил врача, которого знал и которому доверял сам. Трубный голос сочетался у него с детскостью, а неприспособленность к жизни – с зоркостью.

В театральной стенгазете главреж ассоциировал каждого актёра с названием пьесы: такой-то – «Отелло» Шекспира, следующий – «Горячее сердце», «Светит, да не греет», «Не в свои сани не садись» Островского… «Горе от ума» Грибоедова… «Плоды просвещения» Толстого… Я была объявлена «Оптимистической трагедией» Вишневского.

Перед тем как принять в репертуар очередную пьесу, Евгений Владимирович стал обращаться ко мне: «Найдёте время прочесть? Поговорим?.. А как вам кажется?» Это добавляло моему пребыванию в театре новый смысл. А потом последовало неожиданное предложение:

– О лучшем ассистенте я и мечтать не мог. А?

После ни к чему не обязывающих бесед по поводу пьес, трёх-четырёх поставленных им спектаклей главреж стал указывать моё имя в афише как ассистента режиссёра. Малозаметный крен моей актёрской судьбы никак не повлиял на отношения с актёрами-ровесниками, зато непонятным образом раздражил маститых.

* * *

В 1956 году главная прокуратура СССР пересматривала дела людей, отсидевших срок по политическим статьям. В ответ на наши с Димой заявления мы на удивление быстро получили справки о реабилитации «за отсутствием состава преступления».