Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха

Бесполезно было перебирать совершённые ошибки, но я их перебирала. Не приняла совета Н. отвечать на всё «да». Оттолкнула Бахарева в первые часы встречи. Не предвидела, что Бахаревы могут запастись фальшивыми свидетельствами о рождении. Не предугадала ни одного из тактических ходов и манёвров Филиппа. Ни с чем – не справилась… Главное же – мне не удалось смягчить и расправить настороженное, испуганное выражение лица сына, его сведённую напряжением душу. Не посмевшая ни разу привлечь его к себе, обнять, я оказалась вконец разгромленной. Во всём. Была изничтожена до основания.

Ни с кем и ни с чем больше не связанная, невменяемая, я лежала в номере гостиницы. Я выпала из времени, из жизни. Если это была и не клиническая смерть, то, во всяком случае, клиническое отсутствие. Вместо меня было что-то безличное, доэволюционное, неуклюже поворачивающееся, не умеющее ни мыслить, ни чувствовать. Затем что-то не больно, но упорно стало бить извне в это бесчувственно-живое, лишённое способности откликнуться. Какое-то время спустя возникло ощущение бешено взвихрённой скорости вокруг. Кто-то отчаянно спешил. Изо всех сил подгребал ко мне, то ли в ладье, то ли в челне. Прозвучал повелительно чёткий оклик: «Петкевич!» И распавшиеся на материю и сознание части соединились в единое «я». «Петкевич» – это была я.

Поистине: «Казни меня, но дай мне имя!» От скорости той непонятой силы и зависело, видимо, жизнь или смерть предстоит этому «я». Побывать предварением самой себя, только живым веществом, без самосознания – это состояние граничило со смертью. С чем же мы соприкасаемся там, в глубине, скажи, Господи?

* * *

Дома, в Кишинёве, было тихо. Очень. Я благодарила жизнь за эту тишину.

Чтобы не оставаться с ощущением полупредательства близкого человека, надо было признать за Димой право на самого себя, право на то, чтобы не всё со мной разделять. Он не поехал со мной – и остался честен перед собой, перед нами обоими. Тем более что в действительности его присутствие никоим образом не помогло бы мне обрести сына.

Главным же было то, что мы оба хорошо знали: с самым трудным в своей Судьбе человек должен справляться сам.

К отказу от суда меня вёл одинокий поводырь, имя которому – чутьё. Филипп с Верой Петровной сочли это моей слабостью и повели себя соответствующим образом. Как будто не понимая того, что мой отказ проистекал из бережности по отношению к сыну, Филипп наставлял меня в письмах: «Неужели Вы не понимаете, как пагубна душевная раздвоенность для ребёнка? Вы своими любящими пальцами хотите разодрать его душу, лишить его счастливого детства, душевного покоя, беззаботности. Мы получили новую прекрасную квартиру. Один зал составляет двадцать шесть метров. Огромные, с колоннами балконы, с великолепным видом на весь город и Волгу. У Юры светлая, уютная комната. Ему очень нравится квартира… Мне непонятно, чем ослеплён, чем затуманен Ваш разум, если Вы теряете возможность оценки сложившейся ситуации». Филипп писал так, словно не у них с Верой Петровной зародился замысел кражи ребёнка и не ими, а мной «сложена» эта нечеловеческая ситуация.

Где-то в своих скрюченных и спутанных корнях ситуация была настолько уродлива, что выправить её не смогло даже вмешательство прокурора, выступившего, как это ни парадоксально, на моей стороне. Установив, что метрики сына фальшивые, главный прокурор города возбудил дело о признании их недействительными. Состоялся суд, было вынесено решение:

Актовую запись РайЗАГСа г. Вельска (за номером таким-то) и свидетельство о рождении (за номером…) признать недействительными, так как действительные документы выданы Межогским с/советом… на имя Петкевича Юрия Филипповича, рождённого 12/XII–1945 г.

Дело было возбуждено не мной, а прокурором. Однако любой факт, мешавший спокойному течению жизни семьи, Бахаревы намеренно связывали теперь с моим именем и в таком свете представляли сыну. Оба меня «воспитывали». Вера Петровна писала: «Несколько дней назад принесли извещение от прокурора, чтобы явиться к нему для разбора вопроса метрик. Юра увидел это извещение и сказал: „Это Т. В. написала прокурору“. И нахмурил лицо». Филипп резюмировал: «Неужели у Вас недостаточно воли, терпения для его счастья? Неужели Вы не можете заставить себя подождать, когда Юра станет взрослым, и тогда говорить с ним как с сыном-другом, как с человеком, способным рассуждать и принимать решения?.. Ваше имя вызывает у него нервозность и раздражение. На предложение Вам писать он отвечает: „Не буду“».

«Родители» сделали всё, чтобы Юра не отвечал мне ни на письма, ни на бандероли и посылки, чтобы он сам, по собственной инициативе отсекал доступ к себе. Получалось, что я, по сердцу, должна была оставить его в покое – и, по сердцу же, не могла с этим смириться.