Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира

– Вы француз? – спросила она, после того, как он замолчал.

– Вы угадали, – и коснувшись рукой плеча д’Ассеньяка Данглад продолжал: – Мой друг также француз; мы истинные французы – мы парижане.

– Парижане? – переспросила китаянка, не подчиняясь желанию Данглада, имевшего, по-видимому намерение, обратить её внимание на своего приятеля; но напротив, продолжая смотреть на него и адресуясь снова к нему: – Париж, говорят, великолепный город; в нём много прелестных женщин?

– Да, много.

– Почему же вы оставили его?

– Потому что, по крайней мере, по-моему, наслаждения, доставляемые самыми близкими отношениями с прелестными женщинами не достаточны для полного счастья в этом мире.

– Вы не любите женщин?

– Отчего же?.. Но я также люблю все великое, прекрасное и доброе…

– А! Это вас зовут Дангладом? Вы живописец?

– Да.

– У нас в Иеддо тоже есть живописцы. Встречались вы с кем-нибудь из них?

– Я не имел ещё этой чести.

– Могу ли я видеть ваши работы, ваши картины?.. и если я предложу вам хорошую цену…

– Я крайне сожалею, – но во время путешествия я не пишу картин… Я делаю этюды… а этюды не продаю.

– А!

– Ты груб с Бутоном-Розы, – сказал вполголоса д’Ассеньяк по-французски своему другу.

– Это почему? – возразил последний на том же наречии и тем же тоном. – Не думаешь ли ты, что я соглашусь украсить её будуар одной из моих картин. – И обращаясь к Гунчтону, сказал громко по-английски: – Не время ли, господа, нам отправиться? Не думаете ли вы, что мы нескромны?..

– О! прежде, чем уйти, господа, вы выпьете со мной чашку чаю, – проговорила Чианг-Гоа, и предложение тотчас же было принято сэром Гунчтоном и д’Ассеньяком.

По знаку госпожи приблизились две молоденькие девушки, неся на красных лаковых подносах чашки чаю, сахарницы и пирожное.

– Быть может, вы предпочитаете мадеру или шампанское? – спросила Чианг-Гоа.

– Вы необыкновенно любезны! – возразил сэр Гунчтон. – Но я и мои друзья только что пообедали у Нагаи Чинанона.

– Кто это?

«У неё такая же память относительно туземцев, как и иностранцев», – подумал Данглад.

– Нагаи Чинаноно, – отвечал сэр Гунчтон, – один из самых богатых купцов квартала Аксакоста…

– Ах, да! я припоминаю… Он, вероятно, был у меня?

– Это вероятно – прелесть! В Иеддо как и в Париже, – ответил художник, – они друг друга стоят.

– Да замолчи же! – заметил д’Ассеньяк, подходя к своему другу, который, возвратив пустую чашку служанке, осматривал аквариум. – Вдруг она тебя услышит!..

– Ты хочешь сказать, если она поймет. Но так как она знает по-французски только несколько слов!..

– Но что ты о ней скажешь?.. Ты не станешь отрицать, что она изумительна!..

– Если тебе нравится – мила.

– Обворожительна?

– Если тебя это забавляет, – ты прав.

– А тебя не занимает это?.. Лгун! В ожидании, держу пари, ты уже выбираешь самый прекрасный цветок, чтобы предложить ей как залог твоего желания.

– Ты думаешь? Ну, если только необходимо только мое желание, чтобы обокрасть этот цветник, то бриллиант Иеддо может спать спокойно.

– Как! Жалея каких-нибудь пятисот франков, ты отказываешься от наслаждения, которое…

– Мой милый Людовик, я не мешаю тебе поглощать это наслаждение, если тебе дадут его, что более чем вероятно, – но ты достаточно знаешь меня, чтобы убедиться, что я не легко возвращаюсь к моим чувствованиям… Да, эта женщина хороша… чрезвычайно хороша! но она может внушить мне восхищение, а не желание… Не плата за её поцелуи, а самые поцелуи для меня отвратительны. Я не желаю их…

В то время как два друга разговаривали таким образом, со своей стороны сэр Гунчтон, стоя внизу эстрады, переменялся несколькими тихими словами с Чианг-Гоа. Куртизанка как-то особенно махала веером.

То был знак трём служанкам об окончании приёма, ибо они вскоре подали иностранцам их шляпы, которые были отобраны у них при входе в залу.

Потом они встали направо у открытой двери этой комнаты.

В это время Гунчтон сорвал камелию.

Д’Ассеньяк, более скромный, фиалку.

Данглад вынул из кармана три пиастра.

Наконец, сэр Гунчтон предложил вежливым знаком взойти первым на эстраду и положил символический цветок на колени Бриллианта Иеддо.

Д’Ассеньяк исполнил это не без смущения. Мы можем сказать, что граф был очень смущен, приближаясь к Чианг-Гоа.

Она, однако, очень грациозно ему улыбнулась. Также улыбнулась она и сэру Гунчтону.

Но улыбка исчезла с её лица, когда Данглад, важно поклонившись ей, догнал своих товарищей на пороге залы, разделил между тремя служанками три золотые монеты. Невольно, отдавая последний пиастр, и уже готовясь последовать за сэром Гунчтоном и д’Ассеньяком, Данглад бросил взгляд на Чианг-Гоа.

«Я считаю себя не трусливее других, – говорил он нам, – но признаюсь, что при этом быстром осмотре физиономии куртизанки, я вздрогнул… Для меня была ясна, как будто я читал в открытой книге, угроза, написанная на её лице: «Ты презираешь меня – и заплатишь за это!..»

* * *

Возвращаясь со своим другом и сэром Гунчтоном в квартал Танакавы, местопребывание большинства европейских миссий в Иеддо, Данглад должен был выслушивать иронические комплименты своих спутников насчет его целомудрия.