Жизни, которые мы не прожили

Спустя год после окончания войны, когда отец вышел из тюрьмы, Липи маленькими шажками возвращалась к нормальной жизни, а Лиза закрыла свой гостевой дом и уехала с мужем в Канаду, пришло письмо от Берил де Зёте. Оно было адресовано Гаятри Розарио. Но мы все равно его открыли.

Моя солнечная птичка, я представляю тебя сияющей и прекрасной, рядом со своим сыном. Всем сердцем верю, что так оно и есть.

У меня жуткие новости. Вальтера больше нет. Он находился на корабле, полном заключенных, который направлялся в Индию и затонул у берегов Суматры. Вот такая ирония, дорогая Гая. Подумать только, он бы мог добраться до Дехрадуна – и тебя, и всего того, что было ему дорого, – если бы корабль добрался до цели. Единственно утешаю себя тем, что услышала от своего друга из Сиама, который повстречал кого-то, кто знал человека, видевшего, как погиб Вальтер. По его словам, Вальтер сидел совершенно умиротворенный и курил свою трубку, пока корабль шел ко дну. Я не имею возможности проверить правдивость этих слов, но это то, как мне бы хотелось запомнить нашего любимого Вальтера.

Я все еще надеюсь вернуться в Индию, чтобы закончить свою книгу о танцах, полюбоваться еще на великолепный бхаратнатьям в исполнении Канты Деви, повидаться с тобой и поговорить о былом. Мне так хорошо вспоминается наше путешествие на Бали, дни, наполненные надеждой, страхом, радостью, приключениями, – и ты в бурных, ни на минуту не прекращающихся слезах по дому. Кто знал тогда, какое тяжкое, невообразимое горе ждет впереди? Нас разбросало по миру. Мы всего лишь листочки, подхваченные бурей.

Прошу, напиши мне. Буду ждать от тебя весточки.

С огромной любовью, Берил

Солнечные птицы, которые так пленили Берил во время ее приезда сюда, все еще порхают по саду в поисках нектара. Я видел парочку утром, после того как перечитал ее письмо. Они порхали от одного цветка к другому: переливчато-синие сгустки жужжащей энергии. Создания настолько легкие, что цветок гибискуса едва качнулся под их весом, когда они, сев на лепестки, опустили свои длинные клювики в его чашечку. Я понимал, почему Берил называла мою мать их именем.

Меня окружали деревья, которые росли там уже более сотни лет, они появились на свет задолго до рождения меня или Гаятри. У нее был особый способ общения с ними, она хвалила их за новые листочки и цветы, поглаживала невзначай, словно домашних любимцев. Я дважды видел, как она стояла ночью на крыше нашего дома, закрыв глаза и подняв лицо к луне, губы ее шевелились – она что-то неслышно шептала. Волосы черными волнами растеклись по ее спине. В такие моменты моя мать была двойственным существом – принадлежала как земле, так и воздуху, но никогда всецело чему-то одному. Она могла взлететь, став ночной птицей, или же руки и ноги ее могли превратиться в корни и ветви, а тело – в древесный ствол. Все казалось возможным.

Признаюсь, я тоже разговариваю с деревьями, которые посадил, и, когда прогуливаюсь у реки, слушая тихие звуки водоплавающих птиц и далекие глухие удары, с которыми мужчина-прачка колотит о прибрежный камень белье, мне вспоминается именно тот образ моей матери и ее залитое лунным серебром лицо. Травы, солнце, небо, луна, – все они были ей ближе, чем люди, они были ее религией, как стали и моей. Отец прожил всю свою жизнь, не замечая мира природы. «Ну и глупость, ну и слепота», – должно быть, говорила ему мать. Словно человек, который ни разу в жизни не открыл окна и просидел все время при искусственном свете, когда снаружи сияла луна.