Зимняя бухта

Мама улыбалась мне. Навозник продолжал с набитым печеньем ртом:

— Один радиожурналист задумал сделать репортаж о рыбаках, которые ловят креветок. Вот стоит он на причале, и тут подходит корабль. «Наловили креветок?» — спрашивает он капитана и подставляет микрофон. — Навозник держал недоеденное печенье, как микрофон. — «Три тонны креветок и один норвежский омар», — отвечает капитан.

Мама улыбнулась, а Лена сказала, что уже слышала эту шутку.

— Лишь бы до этих креветок не добрался енот-потаскун, — сказал я, глядя на Навозника.

— Остроумец, — фыркнула Лена. Мама спросила, не хочу ли я торта.

— А дальше я забыл, — сообщил Навозник, устремив взор в потолок и прикусив нижнюю губу. — Кто-нибудь помнит?

— В другой раз, Рольф. — Какой ласковый у мамы голос!

Когда мы с бабушкой собирались домой, мама вручила мне толстый коричневый конверт.

*- Вчера пришло.

На конверте значилось мое имя. Я узнал округлый почерк Элисабет. Отправился в ванную и распечатал конверт. Там оказалось мое письмо. Она его не открывала. Узнала мой почерк. Конверт немного помялся, но не был вскрыт. Я сунул письмо в конверт Элисабет и вышел к остальным. Мы с бабушкой на метро отправились домой в Аспудден. Сидели в последнем вагоне. На перроне я углядел четырех парней — они ехали в первом вагоне. Смурф, Хокан, громила и еще какой-то. Они не оборачивались и не заметили меня — миновали турникет и скрылись. Когда мы с бабушкой вышли на улицу, их уже не было видно.

Сестры и братья! Не говорите ничего, не шепчите и прежде всего не кричите! Но пишите ответ на снегу, но выскребайте ответ ногтями на льду. Есть лишь один вопрос!

О братья мои, о мои сестры! Что есть любовь?

Как-то в середине октября я чуть не столкнулся с ней в коридоре. Уроки уже закончились, на улице шел дождь. Спускаясь, я замедлил шаг, чтобы не подойти слишком близко. Она вышла в дождь, я следовал за ней в толпе других учеников, которые спешили на поезд. Подняв воротник замшевой куртки, она шла быстрым шагом. И тут я увидел, как она что-то уронила. Какую-то бумажку. Листок сдуло на газон, он остался лежать у асфальтовой дорожки. Я остановился, делая вид, что завязываю шнурок. Потом шагнул на траву и поднял листок. Дождь уже успел промочить его. Нет, два листка. На первом значилось: «Напиши свое имя и узнай все о себе». На втором — «Проницательность, эгоистичность, приспособляемость, стремление обладать, надежность, опытный, пунктуальный, реалист, уравновешенный, романтичный, внимательный, заботливый, большой интеллектуальный потенциал, спокойный». Карандашом Элисабет вычеркнула все, кроме «эгоистичный, стремление обладать, опытный».

Внизу она приписала «мерзавец и гнусь». Я сунул бумажки в карман и пошел к автобусу. В этот день я впервые после болезни отправился на тренировку. Переоделся, вышел в зал и начал прыгать через скакалку. После третьего подхода ко мне направился Иво.

— Почет дорогому, мать его, гостю!

— Я болел.

— Неважно выглядишь. Точно начнешь тренироваться?

— Наверное, да.

— Тц-тц-тц. «Наверное»! Что за фигня. Человек или тренируется, или нет. Еще, бывает, бросают. Бегал хоть иногда?

— Месяц — нет.

— Ну-у, тогда из тебя до Рождества ничего не выйдет. Давай включайся. Начали! — заорал он и направился к рингу, где Морган бился с парнем, которого я раньше не видел.

Я делал все, что положено, хотя Иво некогда было подойти ко мне с лапами. Он решил предоставить меня самому себе, раз меня тут не было месяц. Я провел бой с тенью перед зеркалом, десять раундов с грушами и мешками и под конец выдохся.

— Ты куда пропал? — спросил Морган в раздевалке.

— Болел. А потом трудно было снова включиться.

— Тяжело, когда в тренировках дыра, — согласился Морган. — Жуть как тяжело. Надо таскать себя сюда, иначе ничего не добьешься.

— Ага.

— Осень длинная. Включайся, и быстро нагонишь.

Я вновь согласился. Но я знал, что не стану много тренироваться осенью, если вообще буду тренироваться.

— Обещай, что не соскочишь, — сказал Морган, стараясь, чтобы голос звучал убедительно.

— Обещаю, — соврал я.

Незадолго до Дня святой Люсии[34] ко мне явился Смурф. Раздался звонок в дверь. Бабушка была в пенсионном союзе, они там готовились к рождественскому базару. Я открыл — а на пороге он, Смурф.

Уголки рта у него подергивались, он выглядел испуганным.

— Привет, — сказал он. — Можно войти?

— Конечно. — Я отступил в сторону. Смурф зашел, расшнуровал свои тяжелые ботинки. Бабушка требовала, чтобы гости обязательно разувались.

— Не погода, а хрен знает что, — пожаловался Смурф, вымокший до нитки. Мы пошли ко мне, и он уселся на единственный стул — реечный, которому на самом деле место на кухне.

— Давненько не виделись, — сказал я.

— Злишься, небось? Я пойму, если злишься. Но ты же забрал револьвер.

— А ты продал каяк.

— Так что мы, наверное, в расчете.

— Наверное. Зачем пришел? У тебя же теперь новые друзья?