Змеиное гнездо

Против него сражались князья, до которых ему никогда не было дела. Он не хотел мести, власти или богатства, как его братья. Он растерял всю семью и после гибели Сармата ощутил странное узнавание – будто он снова стоит у домовины Ингола и не понимает, как они все это допустили.

Он сказал закопать Сармата там же, у Макова поля. Ему показали две тукерские стрелы, вытянутые из обезглавленного тела его брата, но Ярхо не был так глуп, чтобы повестись: если в Сармата стреляли, когда он бился с гуратским князем, значит, у слуг Хортима Горбовича довольно тукерских стрел. Войско, ходившее под его рукой, требовало возмездия – особенно тукеры; кочевники жаждали обрушить свою ярость на недругов, и Ярхо им это позволил. Он продолжил воевать. Война была единственным, что роднило его с прошлым, а может, он просто больше ничего не умел. Такая долгая жизнь, а все, чему он научился, – это калечить и жечь.

И он калечил.

Сармат погиб, и не стало никого, кто вложил бы в действия Ярхо какой-никакой, а смысл. Не стало подзуживающих бесед и острот, напоминавших о временах их юности, как не стало и Хьялмы во главе вражеского войска – ничего, чем Ярхо мог бы объяснить то, что делал. Он крошил черепа и вспарывал животы. Он сносил головы, ломал спины и видел, как стекленели глаза людей, которые сражались и умирали за свое – их ничего не связывало с распрей, которую учинили халлегатские княжичи много лет назад.

Ярхо бил, колол, сек. Его каменные пальцы становились липкими от крови. Его меч сеял смерть – то там, то тут, а мир вспыхивал алым среди каменных рядов его рати. Ярхо никогда не умел заканчивать войны, но сейчас он думал, остановит ли его кто-нибудь? Его должны остановить – а иначе он останется здесь навечно. Среди гор и равнин, рубя всех, кто, по несчастью, был назначен его недругами, и он будет тут, пока князья не придумают, как его извести.

Ярхо верил: придумают.

Вечером того дня, когда тело Сармата опустили в землю, по равнине прошла первая дрожь. Ярхо не придал этому значения, но через день землетрясение повторилось, и оно было разрушительнее предыдущего. Так и повелось – раз от разу сила землетрясений нарастала, и вскоре уже ни у кого не осталось сомнений: это бесновалась Матерь-гора.

Сильнейшая из волн накатила, когда Ярхо бился у самой реки Ихлас. Тогда он увидел, что ярость матери вовсе не была бессильной: рука одного из его ратников замерла в размахе – и рассыпалась в каменную крошку.

Некогда Матерь-гора дала ему бессмертное войско. Не для славных побед, и уж конечно, не за тем, чтобы порадовать его, нелюбимого сына, – Ярхо должен был стеречь Сармата, а он его не уберег. Оттого мать взбеленилась. Ее скорбь низвергала людей и ломала землю. Ее отчаяние было так осязаемо, что Ярхо, давно позабывшему и ее лицо, и голос, мерещились ее мучительные крики – но то был ветер, разносивший треск.

Будь мать живой женщиной, ее сердце бы разорвалось от горя. Но у нее не осталось сердца, и когда ее боль достигла пика, начало рассеиваться и колдовство горы, в которой ее запечатали.

Так все и закончилось.

Даже смерть братьев не проняла Ярхо так, как вид его воинов, разваливающихся на части – от битвы к битве, от стоянки к стоянке. Осыпался остов, откалывались руки, распадались ноги – Ярхо был бы рад стереться в пыль вместе с ними, но не Матерь-гора обратила его в камень, и не ей его уничтожить. Однако чары горы помогли его телу пережить столетия. Тысяча лет – внушительный срок даже для глыбы камня; и без этих чар он стал уязвимее.

Каменная рать обратилась в прах, и это испугало подвластных Ярхо людей не меньше, чем поражение Сармата. Они отступали, а Ярхо оставался – и с ним оставались те живые воины, которых он некогда сам принял в свое войско. Ярхо хотел бы, чтобы они ушли, но куда там; он уже не считал себя предводителем, за которого стоило бы полечь – те халлегатские времена канули в небытие. Дольше всех продержался Йоким Волчий Зуб – он исправно сражался рядом с Ярхо и до последнего прикрывал ему спину, а потом и его горло пронзила легкоперая стрела.

Ярхо не хотел даться врагам без боя. Об него также ломали мечи и булавы, и княжегорцы решили брать его оружием пострашнее. Попасть в него было непросто, но когда в грудь Ярхо ударило катапультное ядро, он впервые за долгое время ощутил настоящую боль.

Ярхо оглушило, отшвырнуло в сторону. Он едва успел подняться: на него набрасывали длинные цепи, а Ярхо все вырывался и скидывал с себя княжегорцев – по привычке, из упрямства. Но его все же повалили и оттащили к ближайшему валуну, где и приковали. Убравшись подальше, снова били чугунными, каменными и даже железными ядрами – ничего-то для него не пожалели.

Его руки были вывернуты, на ногах висели грузы. Ярхо закашлялся и почувствовал, как что-то потекло по подбородку – то ли слюна, то ли кровь.

От него медленно отходила сбитая каменная оболочка. Его глаза расслаивались, мир виделся мутным, но гуратского князя Ярхо все равно признал – по чернявому лицу, в котором было что-то от хищной птицы.

Хортим Горбович подошел ближе, чтобы его рассмотреть.