Змеиное гнездо

Ярхо хотелось, чтобы она говорила. Он еще успеет побыть в тишине.

– Что теперь будешь делать?

Рацлава снова прижалась к прутьям.

– Жить, – выдохнула просто, с победной улыбкой. – Долго и счастливо.

И заливисто засмеялась.

Ярхо не отвечал ей, пока не затих последний звук. Не хотелось перебивать своим голосом – не человеческим, не каменным, а где-то между.

– Ну, – произнес, – живи. Только не предавай больше. – Он приподнял руки, будто постарался их развести: цепи громыхнули сильнее прежнего. – Сама понимаешь, из этого никогда не выходит ничего хорошего.

Рацлава могла сказать что-нибудь еще, но раздался скрип половиц: к ней подошел староярский охранник. Шепнул на ухо – лицо его было судорожное, недовольное; хватит, мол. Ступай, и так долго сидишь. Охранник потянул ее за руку – слишком резко для нынешнего Ярхо, но боги, боги! Сколько он сам выворачивал таких же девичьих рук? Рацлаву и ту душил.

Рядом показался и второй староярец. Рывком открыл входную дверь: в застенок хлынул предрассветный отблеск, светло-серый с малиновым.

Рацлава невозмутимо отвернулась, выдергивая руку.

– Прощай, Ярхо-предатель.

Он кивнул, совсем позабыв, что она не увидит.

Староярец сжал ее плечо и потянул к выходу. Дверь за Рацлавой захлопнулась, и утренний свет иссяк, уступив место тюремному полумраку.

Что ж.

Ярхо накренился к полу: похоже, пластина на спине сдвинулась настолько, что теперь цепь лежала на голом теле. Было больно, ну да что теперь? Ярхо так долго не испытывал боли. Он не боялся смерти и не считал, что его кара несправедлива. Он не жаждал избавления, хотя и знал, что застыл в шаге от покоя. Если Ярхо и думал о себе, то только то, что ему жалко – не себя, а жизнь, которая вышла совсем бестолковой. На что была потрачена? На войны?

Он видел, как языки пламени лизали факельный остов, и представлял другие – беспощадные огни, охватывающие деревни и города. Факел горел медовым светом, а Ярхо казалось, что он различал красное мерцание.

Лица, лица, лица. Ингол в домовине. Вражеские воины, разрубленные его мечом. Семья гуратского горожанина, смятая несколькими тяжелыми ударами. Хьялма, лежащий чешуйчатой грудой – попробуй признать брата в этой драконьей морде! Землепашец, поднятый на копье. Дядька Тогволод с перерезанным горлом. Сармат, рухнувший в полевой цвет. Мать, которую они с Сарматом нашли за несколько мгновений до того, как были замурованы в гору, – вросшая в камень, помеченная страшным проклятием.

Крики, кровь, дым столпами. Меч рубит тяжело, с чавкающим хрустом. Люди визжат. Одни бросаются на Ярхо – смело, отчаянно; другие бегут, а третьи лучше бы бежали, ибо что ты мне сделаешь, светлоглазый подросток из деревни, чьего названия уже не вспомнить? А если и вспомнить, то только – лезвие, опускающееся на темя.

Чертоги Матерь-горы усыпаны золотом. Жена Сармата верещит и плачет – может, это голос не одной женщины, а десятков. Слезы – прозрачные, как алмазы, которых так много в этих палатах. Да и слез – немало, особенно, когда год подходит к концу, начинается летний солнцеворот, а потом – снова… И повсюду – киноварь, медь, рубины, цвет преследует и пятнает так, что не отмыться. С носа сходит камень, и Ярхо чувствует тошнотворную гарь и разлитой запах железа – как давно они ему знакомы? Это все войны, походы, разбойничьи налеты, ведь если раньше Ярхо ходил на Гроздана-князя – это была война, а в крохотную деревню – что это, как не налет?.. Разве этому его учили?

Люли-лю. Прилетали к плачущему ребенку птицы, а оставался один ворон.

«Твой сын хочет быть воином, – говорил он молодой матери. – А значит, когда он вырастет, я все равно его заберу».

И всех, кто поляжет от его меча.

* * *

Рацлава почувствовала, как рассветный луч легонько скользнул по ее носу.

Под ногами шуршала душистая листва. Сверху тоже падали листья – на ее плечи, волосы, спину. Когда она пыталась поймать их в полете, листья ускользали, хрустя призраком ощущений.

– Рацлава, – позвала ее Кригга, – пойдем.

Обязательно пойдет: Кригга и так слишком добра. Даже согласилась проводить ее к темнице, хотя могла бы сладко спать – если позволят вопли празднующих.

– Погоди, – попросила она, да так и осталась среди деревьев.

Рацлава глубоко вздохнула, расправляясь от макушки до кончиков пальцев. Она почувствовала себя молодой, свободной и живой – от этого захотелось петь и танцевать, хотя она не умела ни того, ни другого.

Ровно год назад ее увезли из Черногорода, чтобы отдать дракону, а кто она теперь? Не жертва Сармата-змея и не калека, которую за долги продал отец, – певунья камня, выбравшаяся из недр Матерь-горы. Рацлава осознала это так плотно и полно, что мысль отозвалась в ее костях и радостно ухнула в сердце.

Она прижала к груди свирель и поняла, что готова разрыдаться от счастья. И отчего бы не разрыдаться? Кто ей помешает? Рацлава – вольный человек. Хочет – плачет, хочет – смеется, хочет – выглядит пугающе и отрешенно, и никто ей больше не указ.

Как же сейчас хорошо – и сколько еще всего будет!

…А Ярхо-предатель умер наутро, как и предсказывал.

Эпилог