Знайки и их друзья. Сравнительная история русской интеллигенции

Книги, а еще чаще периодические издания в интеллигентском обиходе пахнут табаком, а кое-где и украшены круглым оттиском стакана или пятном пролитого кофе или чая. Если борода в России начиная с Петра I ассоциируется с фрондой и оппозицией государству, то табак решительно наоборот: никонианское никотиновое зелье, запрещенное по Соборному уложению (1649) под страхом смертной казни, первым прививается при дворе и на службе (солдатские трубочки). Со временем табак начинает ассоциироваться с интеллектуальной деятельностью, просвещенным досугом, с трубкой философа: «Когда повсюду я лишь скуку обретаю, / О трубка милая! к тебе я прибегаю. / От всех уединясь, беседую с тобой, / Спокойнее тогда бывает разум мой» (И. П. Пнин, 1805).

Но табак также нередко признак безбытности: от обсыпанных табаком «ребят» пониже рангом в Париже Вольтера и Дидро до «каморки невысокой» Петербурга: «Я в ней курил, курил! / Лежали книги кучею. / Одни передо мной, / Да дым носился тучею. / Над тусклою свечой» (Н. А. Некрасов, 1859). После пунша и «янтаря на трубках Цареграда» романтиков табак остается слабостью и у самых железных нигилистов. А потому, что «без сигары не могу думать; если действительно так, я прав», – оправдывает себя устами Рахметова автор «Что делать?», который сам «то с живостью затягивался, то ломал папироску, стряхивая пепел, то забывал о ней, и она гасла». Табак далее связан с кабинетным творчеством, с одиноким чтением: оппонент Чернышевского Достоевский, когда писал, попивал чай из почти холодного самовара и курил одну папиросу за другой, стряхивая пепел когда в пепельницу, когда в банку из-под сардинок. И у ненавистника Достоевского в XX веке, в свою очередь, «тень каравана шла по этим обоям, лилии росли на ковре из папиросного пепла». А критик, которого воображает воображаемый герой у Набокова, «не поленился сравнить кое-какие места вашей книги с контекстом в полном издании Чернышевского, по экземпляру, которым по-видимому пользовались вы: я нашел между страницами ваш пепел».

Разумеется, табак связан и с общением. На известной картине Владимира Маковского «Вечеринка» (1875–1897) курит не только большинство изображенных персонажей, в том числе женщины, не только клубится дым вокруг лампы, но и пол в комнате покрыт неимоверным количеством окурков. И так до пресловутых советских кухонь: «Какие кругом разговоры! А ты втихомолку кури» (В. Н. Корнилов, 1969).

Кофе, как и табак, начал(о) свое продвижение в России благодаря Петру I. Но в отличие от табака и чая, он(о) встраивается в семантический ряд книг, шляпы и очков тем, что долго остается барской забавой: «Потом свой кофе выпивал, плохой журнал перебирая…» – и до пресловутого «принять ванну, выпить чашечку кофэ». Чтоб два раза не вставать, э оборотное, которое часто венчало слово кофе (и которое – э – попало в наш гражданский алфавит благодаря все тому же Петру I) помимо питерского выговора также было типичным средством изобразить псевдоинтеллигентскую речь (шинэль, пионэр).

Так вот, кофе: появляется он(о) у нас как лекарство, прописанное в 1665 году английским лекарем «Самойлой» Коллинсом царю Алексею Михайловичу «против надмений (тут имеется в виду всего лишь вздутие живота. – Д. С.), насморков и главоболений». Но еще до того с «черной водой» знакомятся паломники: в середине XVII века Арсений Суханов пил в Иерусалиме «кофе и заедал сахаром леденцом». В 1701 году священник Иоанн отнекивается от угощения: «Я, мол, кагве не буду пить: у нас, мол, на Руси нет етово питья, так мы не повадились ево пить». С новой политикой и хлынувшей массой западного люда все меняется. Всего через год после основания Санкт-Петербурга, в 1704‐м, среди мазанок на тамошнем харчевном дворе продают «кафейные бобки», которые, кстати, первоначально именуют «овощем». С тех пор и по XX век имперская столица становится и столицей кофейной. В 1724 году в Петербурге указом Петра I открывают «герберги» с «чаем, кофе и шеколадом», предназначенные для иностранцев; там же (1740) появляется и первая на Руси специальная кофейня. Кофейный аромат рано смешивается с «просвещенья духом»: «кофе и цукербродами» велено встречать посетителей открытой для публики с 1719 года Кунсткамеры.

Подобно колеблющемуся на ветру интеллигенту, слово до сих пор не может окончательно определиться с гендерной принадлежностью, испробовав все три («Продаваться будет подмоклая гнилая кофь», – пишут в нумере «Ведомостей» за 1742 год) и перебрав множество форм (кофий, кава, кагве и т. п.).