Знак небес

И готовы они были хоть сейчас ехать и восстанавливать справедливость, за что им воздастся и на том свете, но главное — еще и на этом. Ибо нет никаких сомнений, что, повинуясь слову митрополита, встанут наконец за поруганную веру и в защиту прав малолетнего Всеволода не только их нерешительные отцы — хворый Глеб Святославич, правящий покамест в Чернигове, и его братья Мстислав и Олег. Тут уж поднимется вся Русь, начиная с тестя Ярослава, славного витязя Мстислава Удатного. Не устоять рязанцу супротив такой силищи, нипочем не устоять.

Не преминул Ярослав упомянуть и то, что на княжеском съезде, собранном после победы, всем, кто стоял у ее истоков, будут выделены достойные уделы в бывшем Рязанском княжестве. Мол, о том особо и говорить ни к чему, ибо оно и так само собой разумеется. А коль кому мало покажется — есть и Владимирское княжество. Он, Ярослав, не привык добро забывать, так что, вернувшись на княжение, найдет чем отблагодарить.

А уж когда объявился столь кстати отец Варфоломей, то князья, и опять-таки с подачи Ярослава, восприняли изобиженного священника как очевидный знак небес, ниспосланный всевышним. Мол, благословляю вас, детушки мои. Идите и крестите.

И они пошли…

Охохонюшки. Задумался Груша и не углядел, как передние вои бросили своих коней в намет. Стало быть, скоро конец лесу. Ну точно, вон просвет меж деревьев — подъезжаем.

И тут отличия от Пеньков не оказалось. Вновь околица перегорожена, и вновь дружинники княжеские копьями ощетинились. Мало их, пятеро всего, а пощады не просят. Да и то взять — они же своих людишек защищают, за правое дело стоят, а он, Груша, зачем здесь оказался? Неужто бог простит, коли он на старости лет руки в крови невинных омоет?

Ох как погано на душе! Да и не у него одного — вон они, сверстники Груши, тоже хмурятся, муторно им. Правда, мало их совсем — десяток от силы. Молодым князьям, известное дело, ровню подавай, для веселья. А они, молодые, на расправу ловки. Ишь ты как резво полетели! В кольцо взять хотят, из-за домов заходят, чтоб в спину ударить.

— А ты чего же? — толкнул кто-то в бок Грушу.

Обернулся тот, а перед ним князь. Хорошо хоть, что не свой — не Гаврила Мстиславич. От распоряжений чужого и отговориться можно, увертку найти. Да и не больно-то он допытываться станет. По всему видно — так спросил, для прилику. Вон как на коне гарцует да зубы скалит, предвкушая кровавую забаву. Звать-то его по-русски, Всеволодом Владимировичем, а со стороны поглядеть — степняк степняком. Никак кровь матери, сестры грозного хана Юрия Кончаковича, оказалась сильнее, чем отца — Владимира Игоревича.

— Да негоже мне, старому, под ногами у молодых путаться, княже. Не столь подсоблю, сколь помешаю, — уклончиво ответил Груша.

— Ну смотри тогда, старик, как надо рубить, — захохотал во всю глотку князь и поскакал на рязанских воев.

А Груше тоскливо. Ведь коли по правде сказать, то он с гораздо большей охотой сейчас рядом с теми пятью встал бы в один ряд. И не страшно, что убили бы, даже радостно маленько — за своих людей, за землю родную. Такую смерть за почет считать можно, особливо ежели пожил порядком.

А с другой стороны, рано ему еще помирать. Кто без него Спеха побережет? Эвон, парню вроде опять плохо, сызнова его мутит. Видать, совесть его кровь невинную не принимает.

А вот и рухнул последний из защитников сельчан. Хорошо они рубились — с десяток, не меньше, черниговцев положили. Добрые вои у князя Константина. Одна беда — мало их больно.

Молодые же дружинники мигом по селу рассыпались. Удаль ратную выказали, а теперь и позабавиться можно. Смерду, скажем, голову мечом снести с одного удара, а еще лучше вкось его располовинить. Такое ведь не каждый возможет — тут сила нужна. А еще надо, чтоб жалость в душе не шевелилась. Она в таком черном деле помеха.

Груше их не понять. Коли так тебе кровь любо лить — езжай в степь, с половцем поганым сразись, а своих…

— Рядом держись, — предупредил он Спеха.

По селу они ехали неспешно — не по себе Груше от визга бабьего, от слез детских, вот и брел его конь чуть не шагом, а сам он, почитай, чуть ли не зажмурился и по сторонам старался вовсе не смотреть. А визг все громче и громче, аж в ушах звенит, рядом совсем.

Глянул Груша налево — никого. Глянул направо — лучше бы и не смотрел. Остроух, любимец княжича Гаврилы Мстиславича, тащит со двора двух малых девок за косы. Погодки, видать, от силы годков двенадцать-тринадцать. Вдогон им мать бежит, и все трое голосят что есть мочи.

Следом за ними на крыльцо вышел вой по прозвищу Дикой. У того не одна одежа в крови, но и руки красные, а тоже ухмыляется, как и Остроух. К матери девок неспешно подошел, а в руках сабелька подрагивает, ровно извивается. Прямо как гадюка, ядом переполненная. Только гадюки спят зимой в укромных норах, а человек готов круглый год свой яд расточать. Видать, у него больше запасено, чем у змеи подколодной.