Знак небес

Ладно, пусть так. Лишь бы все прошло мирно. Нет, Груша не боялся. Отчего бы не помахать мечом? Но было жалко Спеха. Ему припомнилось, как рвало бедного парня после первого же увиденного мужика-лесовика с разрубленной головой, лежащего возле собственного дома в луже крови. Жалко парня. Они ведь из одного селища родом. И хаты их поблизости друг от дружки стояли, и отца Спеха — своего погодка — старый дружинник хорошо знал, а с матерью его одно время даже хороводился. Правда, Груша давно уже не был в родных местах, стал многое забывать, а Спех в дружине всего третий месяц — всех сельчан еще помнит.

Взял его князь Гаврила Мстиславич за необычайную силушку, уж больно здоровым был деревенский бугай. Конечно, толком пока ничему не обучен, но это дело поправимое. Главное, что желание у парня имеется, да и сноровкой небеса его не обидели. А обучить ратному ремеслу Груша своего земляка еще успеет. Чай, не последний день они на белом свете живут. Одно худо — уж больно луна багряная. Не к добру.

Ныне они шли в Залесье. Прозывалось селище так потому, что стояло не у самого Дона, как Пеньки, а за небольшим леском. Попик рассказывал дружинникам, что народ в нем больно темный да невежественный. На игрищах бесовских обряды языческие правят, березки завивают. Летом на Купалу через огонь прыгают, ему же дары приносят, как бога почитают. Иные же и вовсе огню своих покойников предают, пепел потом в сосуды собирают да в курганы зарывают, что испокон веков стоят перед Доном. Эвон их сколь, и все — захоронения языческие.

И сам попик, словоохотливо рассказывавший о себе всем тем, кто соглашался его послушать, пострадал за веру, причем уже вторично. Первый раз произошло это, когда он имел приход совсем в другом селе, недалече от Рязани. Отец Варфоломей попытался воспротивиться языческому похоронному обряду, который вознамерился учинить князь Константин Владимирович и его дружинники над телом старого воеводы Ратьши, но у священника ничего не вышло.

Пошел он в стольный град жаловаться на князя, но и тут незадача. Оказалось — некому. Епископ-то в то время был при смерти, а прочие ближние подле него поступили осторожно — ни вашим ни нашим. Рассудив, что князя корить — себе дороже, но и своих забижать ни к чему, и узнав о нежелании Константина видеть отца Варфоломея, порешили они направить молодого попика в иной приход. Мол, коли князь повелел просвещать язычников, пусть будет по его воле.

Тогда-то священник и попал в Залесье, но не продержался на новом месте и полгода. А все почему? Поганых идолищ, в лесу скрываемых, велел изничтожить, а жители отказались. Сам с топором пошел — не пустили. Хитростью время попозднее улучил, когда уже снег выпал, добрался до кумиров их сатанинских, изрубил все и щепу в огне спалил.

А через три дня нехристи осмелились на неслыханное кощунство — молча вынесли все иконы из старенькой церквушки и так же молчком швырнули в костер. Одно лишь сказали: «Как ты наших богов, тако и мы с твоими». Его самого, правда, не тронули, но, взяв за шиворот, пинками выгнали вон из селища, пригрозив, что если он еще раз к ним сунется, то так дешево не отделается. И пошел он по морозу лютому наг и бос, голодом и жаждой томим, пока добрые люди не подобрали и не приютили его.

И опять сомнения у Груши. Не был попик ни босым, ни нагим — тулуп на загляденье, и лапти крепкие. Да и в котомке — дружинник хорошо это помнил, сам был в числе тех, кто подобрал бредущего по полю отца Варфоломея, — снеди еще на два дня с лихвой. Опять же злобен поп больно. Знай одно шипит: жечь, дескать, язычников надобно, выжигать каленым железом нечисть поганую со святой земли. Зачем же так сурово? Разве Христос к такому звал: уверуй в меня, а не то убью, мол?

Груша тяжко вздохнул. Нет, не так надо. Худая то вера, которую на концах мечей несут. Негоже оно. И уж совсем ни в какие ворота, что срубили они в Пеньках пятерых дружинников князя Константина. Ни один из них живым не ушел. Стало быть, жди неминуемого ответа, ибо такого рязанский князь нипочем не простит. А в том, что ответ последует, Груша ни на миг не сомневался. Не тот нрав у Константина, да и осильнел он ныне — эвон как лихо всю Владимирскую Русь под себя подмял. Зачем такого зазря дразнить? Это ж все одно что медведя в берлоге зимой будить, когда у самого ни рогатины, ни топора. Да что топор — ножа сапожного и то нет.

Однако свои опасения Груша благоразумно держал при себе и к своему князю Гавриле Мстиславичу с ними не совался. Уж больно тот молод, излиха горяч, чересчур вспыльчив. Да если бы и обратился, тот в лучшем случае посмеялся бы над доводами старого дружинника, не став ничего пояснять, и на том бы все закончилось. Опять-таки и сам Груша знал, уверен был, что о главной причине — попросту пощипать соседа-ротозея — князь нипочем бы ему не сказал.