Знак небес

Араб думал, что его приведут в огромный ханский шатер, вмещавший при необходимости до сотни человек. Однако не успели они дойти до высоких плечистых кешиктенов, застывших будто изваяния возле главного шатра, как Тахай неожиданно дернул купца за руку, бесцеремонно увлекая его за собой влево, где метрах в ста стояла еще одна юрта. Подходила она больше для какого-нибудь он-баши или юз-баши, не выше. Даже для мин-баши она уже не годилась, не говоря уже о темнике[74] или, страшно сказать, о самом повелителе вселенной.

Правда, были в ней и тяжелые плотные ковры, богато украшенные разноцветным орнаментом и в обилии развешанные на тонких стенах, но на земляном полу лежал обычный войлок. Стояло перед купцом и богатое угощение, но подал его заметно прихрамывающий старый слуга-китаец, причем на блюдах, совершенно разных по стоимости. Были там и золотые мисы, отделанные по ободку причудливым орнаментом, но были и серебряные, а то и вовсе грубо вылепленные из обычной глины.

Сам Чингисхан находился уже в юрте. Выглядел он очень спокойным, впрочем, как и всегда. Почти всегда. Но купец уже знал, что спокойствие хана обманчиво и похоже на медлительность гюрзы перед смертельным прыжком. Лишь желтые немигающие глаза великого сотрясателя вселенной самую малость выдавали истинное состояние души Чингисхана — ленивое, но настороженное, хотя пока и без шалых искорок безумия где-то там, в самой их глубине.

Эти искорки весело плясали, когда горели один за другим города тангутской империи Си-Ся, переходили в безумное адское пламя во время очередного сражения и угрюмо роились в самой глубине зрачков, когда Чингисхан определял дальнейшую судьбу пленных, захваченных на поле битвы. Сейчас их не было, и одно это уже радовало Ибн аль-Рашида, хотя на самом деле ничего не значило. Появиться они могли в любой момент. Пока же гюрза размышляла и задавала вопросы.

— Ты сказал, купец, что урусы мужественные и храбрые люди, — хмуро выслушав подробный рассказ торговца, заметил Чингисхан. — Тогда почему же они бедные? Почему же они не оседлают своих коней и с мечами в руках не добудут себе богатства у своих соседей?

— Я уже говорил, повелитель народов, что они — мирные люди. Они любят то, что делают и добывают сами. У них даже поговорка есть такая, — заторопился Ибн аль-Рашид, видя, как сузились и без того уже узкие глаза Чингисхана. — Что легко приходит, то легко уйдет.

— Глупцы, — проворчал грозный хан. — Они забыли добавить, что, когда все легко уйдет, можно так же легко взять еще. Ну пусть так. Но ты сказал, что у них много правителей и нет одного, самого главного.

— Я сказал, что у них есть князья, и каждый сидит в своем улусе. Но кроме этого есть и великий князь, который сидит в главном городе уруситов — Киеве, и если он созывает остальных на битву, то они, как послушные сыновья, охотно приходят на зов отца.

Чингисхан рассеянно протянул руку к пиале и, шумно отдуваясь, одним махом осушил пенистый кумыс.

— Всегда приходят? — буркнул он. — Всегда слушаются?

— Мне говорили, что всегда, но за последние годы у них не было большой войны и великих врагов, — осторожно оставил себе на всякий случай лазейку Ибн аль-Рашид. — А потому я счел нужным говорить только о том, что слышал. Видеть же своими глазами мне не доводилось.

— И они никогда не враждуют между собой? — осведомился монгольский хан.

— Бывает у них и такое, — уклончиво ответил араб. — Но и тут я могу лишь повторить те слова, которые уже произнес: мне довелось это слышать, но не наблюдать воочию.

— Значит, сыновья не очень-то послушны, — проницательно заметил «повелитель народов». — Плохие дети и плохой отец, который не хочет или не может накинуть узду непокорности на каждого из них, — сделал он глубокомысленный вывод и задумался.

Ибн аль-Рашид тоскливо вздохнул. Каждый раз после того, как он имел встречу с Чингисханом, араб, возвратившись с нее живым и невредимым, первым делом расстилал молитвенный коврик и возносил аллаху благодарность за великую милость. Величайший вновь позволил ему ускользнуть от огромной кошки с острыми когтями рыси и немигающим взглядом хищных глаз барса. Но кто знает, удастся ли ему и ныне расстелить свой коврик.

— Ты все мне поведал, купец? — неожиданно раздался в ушах торговца голос хана. — Ничего не утаил?

— Все, сотрясатель вселенной.

— А почему умолчал о том, как рязанский князь Константин разбил войско князя Ярослава?

— Я не умолчал, — растерянно развел руками Ибн аль-Рашид. — Я ведь сказал, что между уруситскими князьями бывают ссоры и раздоры. Если говорить о каждой из них, мой рассказ слишком затянется. Надо ли сообщать тебе о таких пустяках?

— Надо, — величественно кивнул Чингисхан. — Ты принес мне много интересного и нового. За это ты можешь купить у моих воинов столько, сколько сможешь увезти на своих верблюдах. Ныне здесь есть все, и тебе ни к чему отправляться за товаром дальше, к восходу солнца.

Это был недвусмысленный намек. Чингисхан явно давал понять, что аль-Рашиду не следует возвращаться в империю Сун[75], где у араба остались молодая жена и младенец сын.