Знак небес

Никогда еще речь епископа не была столь вдохновенной, а слова — столь проникновенными. Впрочем, вдохновение в тот день осеняло Симона дважды. Первый раз, как уже было сказано, это произошло во время проповеди на обедне, а второй — несколько позднее, после того как он развернул, находясь в своих покоях, княжеские грамотки.

— Подлец, негодяй! — сотрясались от неистового рыка епископа дорогие веницейские стекла в свинцовых оконных переплетах. — Прокляну мерзавца! Отлучу! Анафеме предам! Шутки шутить с церковью удумал — я тебе их пошучу! Я тебе так пошучу — колом в глотке встанут! Ах ты ж поганец какой!

Битых два часа ни одна живая душа не смела войти к владыке, пока тот хоть немного не утихомирился. А виной всему были дарственные Константина.

Нет, князь не опустился до откровенной лжи — он честно сдержал свое слово. Более того, грамоток этих было даже не две, а намного больше. Практически для каждого монастыря — отдельная, которая подтверждала ранее пожалованное другими князьями, а к ней прилагалась еще одна, где говорилось о том, как князь, безмерно почитая неустанный труд монахов и высоко ценя их бескорыстие и усердие, жалует им еще от щедрот своих.

Так-то оно так, но если почитать их повнимательнее, то становилось ясно, что рязанский князь поступил как самый настоящий плут, пройдоха, проходимец, мошенник, и к этому епископ Симон охотно добавил бы еще множество подобных эпитетов.

Во-первых, из подтверждающих грамоток исчезли все села со смердами. Нет, сами смерды никуда не делись, и села тоже оставались на месте, но Константин отныне брал их под свою руку, да еще с издевательской припиской. В ней князь указал, что желает облегчить святым отцам, проживающим в монастырях, неустанную борьбу с кознями сатаны, который ежедневно подталкивает их оскорблять свою же братию, проживающую в селах, обижать смердов неправыми поборами, налагая лихву на лихву[40], и чинить им всяческий вред, доводя до разорения. Посему он, Константин, и лишает такой возможности дьявола.

И ведь этот подлец, мерзавец, плут и мошенник не просто оттяпал все села. Он же вдобавок, подобно злобному язычнику, лишил их самых лучших угодий, оставив им лишь возможность пользоваться дарами рек и лесов. Но и тут следовала лукавая приписка негодяя о том, что точно такое же право на пользование ими — ибо все люди на земле произошли от Адама и Евы — князь дарует еще и жителям сел, лежащих поблизости.

Да и новые дарственные тоже звучали издевательски. Одному монастырю в подарок поднесли… болото. Дескать, ежели его осушить — цены земле не будет. Другому — лужок близ низменного левого берега реки Клязьмы, весь поросший осокой и камышом, на котором отродясь ничего не вырастить, третьему… Да что там говорить, надул, негодяй. Подло и гнусно надул.

Про десятину, которую еще князь Андрей Боголюбский выделил из своих доходов на нужды златоверхого храма Успения Богородицы, настоятели сего собора тоже могли отныне забыть — отменено. Не видать им отныне и доходов с города Гороховца, которые поступали им со времен того же Боголюбского. Лишил он и…

Впрочем, скорбный список утрат был слишком долгим, и оглашать его целиком ни к чему. Проще перечислить то, что осталось.

Была, правда, в сей бочке дегтя и ложка меда — все пять сел, которые числились за главой епархии, остались нетронутыми. Не решился-таки Константин на них посягнуть. Хотя и тут рязанец не удержался от ограничений, указав, что отныне для облегчения трудов владыки по взиманию с них положенных даней он принимает сей тяжкий труд на себя.

И ведь не скажешь ничего. Тот же народ не поймет, если епископ сегодня славит князя, а завтра клянет его же на чем свет стоит. Как объяснить прихожанам, что Константин этот — самый настоящий тать, нет, что там, в десятки раз хуже татя? Кто посочувствует владыке, если новый князь ни у кого из них ни единой куны не взял, обобрав только монастыри и церкви?

Да и опасно говорить обо всем этом во всеуслышание, ибо, предвидя недовольство епископа, Константин сделал внизу грамотки, где говорилось об архиерейских землях, небольшую приписку, в которой было сказано: «Не раз перечитывал я, владыка, твое послание к чернецу Киево-Печерской обители Поликарпу. Потому ведаю, что ты, как и подобает истинному служителю бога, ни во что не ставишь ни свою славу, ни власть, ни доходы и готов все это отдать за то, чтобы хоть «колом торчать у ворот или сором валяться в Печерском монастыре». Посему, ежели тебя не удоволят мои дары, обязуюсь исполнить твое заветное желание и исхлопотать у митрополита Матфея келью в сей обители».

Вот так вот. Куда уж яснее. И ведь исхлопочет, стервец эдакий, как пить дать исхлопочет.