Знак небес

«Токмо бы не сорваться, — пульсировала острой тоненькой иголочкой колкая мысль. — Токмо бы добраться до своих покоев, а уж там…»

Он сдержался и не сорвался, сумев сохранить на лице невозмутимость. Дать волю своему гневу Симон позволил себе, лишь войдя в опочивальню. Все было не по-его, все не эдак, и уже к вечеру оба служки имели: один в кровь рассеченную нижнюю губу, а другой — увесистый синяк под глазом и разбитый нос. Кровоподтеки по всему телу были не в счет. При этом оба были уверены, что еще дешево отделались. Как-никак до келий в подвалах, а проще говоря, поруба, но монастырского или, того страшней, епископского, дело не дошло, а по сравнению с тем, что рассказывали о них и о том, каково приходится несчастным сидельцам, разбитый нос был самым что ни на есть пустячным делом.

Можно сказать, благодеянием.

Небывалая сдержанность епископа объяснялась двумя обстоятельствами. Первое — что он еще не утратил надежды вразумить рязанца. Второе же — вечером ему надлежало быть на совете у боярина Еремея Глебовича, а до того предстояло все как следует обдумать и взвесить, что говорить, но главное — как…

Уже на следующий день боярин, говоря с Константином, поминутно разводил руками, оправдываясь и утверждая, что он сделал все возможное и невозможное.

— Я ему толкую, что мы уж и ряд подписали, и посадника нового избрали, а он все одно — пока, мол, грамотки мои не подпишет, я град Владимир на ряд не благословлю, а рязанский князь сам сказывал, что без моего благословения…

Из осторожности Еремей Глебович не стал договаривать, но легкий упрек в его взгляде и без того был достаточно красноречив. Впрочем, Константин и сам понимал, что в какой-то мере заварившаяся каша — дело его собственных рук. Не стоило так опрометчиво говорить про благословение владыки, без которого и править невмочь. Хотел-то как лучше, чтобы всем угодить, да и не придавал он значения своим словам — сказал так лишь, для красоты и цветистости, нечто вроде дежурного комплимента церкви, а оказалось… И что теперь делать?

— Ныне же сам обедню отслужил и на проповеди так гневно перед людом говорил о князьях неких, кои для святой церкви куны жалеют, что всех аж дрожь прошибла, — сокрушенно продолжал боярин. — А народ тоже в смятении пребывает. Вроде бы уговор есть, а владыка сказывает, что ежели благословения на него не дадено, то это уже и не уговор, а так, не пойми чего…

«И ведь как поначалу все ладно было… Нет же, дернул же черт князя заупрямиться, — досадовал Еремей Глебович. — И как теперь повернется, поди пойми». — И он тоскливо уставился на побледневшее от гнева лицо Константина, подумав, что, кажется, перстень посадника через пару дней придется снимать и возвращать обратно.

Впрочем, это далеко не самое худшее. Жаль, конечно, перстенек, ну да господь с ним, а вот как озлившийся на епископское упрямство рязанский князь станет брать на копье град Владимир, ему бы увидеть не хотелось.

— Не бойся, боярин, — усмехнулся рязанский князь, догадываясь об опасениях. — Попробуем мы немного потерпеть. Одно жаль — припасов надолго не хватит. От силы дня на два, на три, не больше. — И после прозрачного намека поинтересовался: — А что люд простой говорит?

Еремей Глебович неопределенно хмыкнул и туманно заметил:

— Владыка сказал: кто врата князю Константину без моего благословления откроет — прокляну и его, и потомство, и весь род до седьмого колена.

— Вот что жадность с человеком делает, — сокрушенно констатировал князь.

— Точно, — печально кивнул боярин, но, спохватившись, перекрестился, мысленно обругав себя на все лады за то, что вздумал согласиться с порицанием служителя божьего, и робко осведомился: — Ну а мне-то как быть? Он ведь непременно вопрошать станет — о чем речь шла. Я-то вроде бы и посадник твой, а он все ж таки владыка — потому лгать негоже.

— Скажи, что князь сильно опечалился и думу станет думать. — Константин поскреб в затылке и добавил: — Два дня. На третий приезжай за ответом.

И вновь рязанец поступил честно. На третий день он со вздохом сказал Еремею Глебовичу, что пропитание у воев почти закончилось, а так как близлежащие деревни он зорить не намерен, то пусть завтра владимирцы откроют ворота и, как водится, встретят своего нового князя хлебом-солью. Впереди же всех должен идти епископ Симон, дабы благословить и пригласить в град.

«Стало быть, все уже знает, — подумал боярин. — Вон как уверенно говорит. Не иначе донес кто-то о том, что старшины всем миром порешили».

Он вспомнил суровую отповедь Бучилы, который возглавлял посланцев от ремесленного люда, вчера под вечер явившихся к Еремею Глебовичу. Коваль не церемонился, а заявил напрямую:

— Ты как хошь, боярин, а князь Константин нам люб, и мы людишек своих мастеровых, коих тебе в помощь дали, со стен сей же час снимаем.

— А епископ?.. — заикнулся было Еремей Глебович.