Золото под ногами

Выпроводив посыльного, шериф яростно швырнул в стену боевой топор мивоков, подаренный ему лет пять назад индейским старейшиной в благодарность за то, что Хопкинс вернул индейцам украденный скот. Топор вонзился в стену, а Хопкинс рухнул в кресло, испытывая непреодолимое желание плюнуть на все и отправиться в горы, мыть золото. Впрочем, это желание посещало всякий раз, когда его – муниципального служащего на муниципальной зарплате – заставлял работать на себя крупнейший налогоплательщик Калифорнии Джон Саттер. И самое противное, что при каждой встрече этот нувориш пускался в пространные и высокомерные рассуждения о долге Хопкинса перед обществом в целом, и перед Джоном Саттером лично.

Какого дьявола, в конце концов!

Вот, например, шурин. Взял сына и пропал на полгода. А вернулся – кум королю. Съездил в Монтерей, продал добычу и вложился в недвижимость. Отстроил сначала ночлежку для старателей, потом гостиницу, а теперь сам Джеймс ходит в его салун, платит за виски. Все-таки скотина Фрэнк, подумал Хопкинс, очередной раз недобро помянув шурина, мог бы за выпивку деньги не брать, родня как-никак…

Джеймс Хопкинс не производил впечатления типичного шерифа Дикого Запада. Был он худ, невысок, и вообще, как бы слегка несуразен. Казалось, его чресла живут отдельно от хозяина своей жизнью и по собственному разумению. Одежда сидела на его нескладной фигуре кривовато, походка была нетвердой, шаркающей. Он быстро сбивал обувь, и был самым частым посетителем у сапожника Гарри Тер-Григоряна. Вытянутый бугристый череп, торчащие уши, сливовидный нос, маленькие, глубоко посаженные глазки под нависающими надбровными дугами, впалые щеки и скошенный подбородок – не красавец, что уж там. Он даже усы не мог отпустить, потому что они росли глупыми разноцветными кустиками и топорщились во все стороны.

Был он единственным сыном дровосека Джереми Хопкинса, и уже в пять лет махал топором, как заправский мастер, обрубая ветви с поваленных стволов, а в десять работал на равных с отцом, орудуя с ним в паре двуручной пилой. От непосильной монотонной работы его руки постоянно ныли, а ноги затекали до полной потери чувствительности, но Джереми Хопкинс регулярно напоминал сыну толстым кожаным ремнем, что зад чувствительности не теряет. И Джеймс приучил себя каждую свободную минуту давать отдых зудящим мышцам. Вот потому—то его руки во время ходьбы болтались, как неприкаянные, а ноги то заплетались, то разлетались, как он сам любил приговаривать.

Когда Джереми Хопкинс отправился к праотцам, Хопкинс-младший поклялся на его могиле, что никогда больше не возьмет в руки пилу по собственной воле и отправился в Монтерей наниматься помощником шерифа.

С тех пор прошло почти десять лет. Последние три года Хопкинс исправно нес службу в Сакраменто: ловил мелких жуликов, промышлявших воровством лошадей и скота, разрешал местечковые споры горожан, улаживал конфликты между индейцами и фермерами. Он был отличным бойцом, а если в его руках был любимый топор, то в рукопашной схватке становился совершенно непобедим. И сейчас, сидя в кресле и проклиная Саттера с его быками, он знал, что никогда не уйдет ни на какие прииски: Хопкинс любил свою работу. Ему нравилось выступать носителем справедливости в спорах между горожанами; нравилось ощущать себя представителем власти. Несмотря на сомнительную внешность, люди уважают, прислушиваются к его мнению даже в простых житейских вопросах, а уж если он выступает в должностном качестве, то авторитет его вовсе непререкаем.

И лишь один недостаток он не мог компенсировать никакими достоинствами: за десять лет беспорочной службы городской шериф Джеймс Хопкинс так и не научился стрелять.

Вынув топор из стены, он просунул его топорищем вниз в специальную петлю на ремне сбоку, где обычно носят кобуру, и направился к двери. Внезапно снаружи до него донесся стук копыт, храп загнанной лошади, и знакомый голос прогремел:

– Джеймс! Джеймс Хопкинс!

Он выглянул в окно и увидел своего старого приятеля – главу службы шерифов Сан-Франциско Филиппа Крамера, который спешился у коновязи и непослушными руками пытался приторочить к ней своего скакуна. Крамер был покрыт толстым слоем дорожной пыли, одежда взмокла, лицо пестрело грязными разводами. Красные глаза и неуверенные движения выдавали смертельную усталость. Джеймс выбежал на крыльцо и воскликнул:

– Фил, дружище! Каким ветром? – он радушно распахнул объятия.

Крамер тяжело взошел на крыльцо, они обнялись, причем Крамер почти упал в руки товарища.

– Привет, Джеймс, – прохрипел он, – рад, что застал тебя на месте.

– Еще минута и не застал бы, – ответил Хопкинс, – у меня вызов по краже скота… Черт подери, что с тобой, Фил? Посмотри на себя: взмылен, как жеребец на финише! Ты что, скакал из самого Сан-Франциско без остановок?

Они прошли в контору, и Крамер рухнул на подставленное кресло.

– Плохи дела, Джеймс… – сказал он уже спокойнее, – я оставил Сэма дежурить, чтобы никто ничего не увидел и не разболтал раньше времени.