Золотой жук

Мистеру Пинкни не повезло, что он родился слишком далеко на Юге. Будь он уроженец Новой Англии, то вероятно, что его сочла бы первым из лирических поэтов Америки великодушная клика, которая столь долго вершит судьбы американской словесности, руководя тем, что называется «Североамериканским обозрением». Только что приведенное стихотворение особенно прекрасно; но возвышение поэзией, им достигаемое, мы должны приписать главным образом сочувствию, которое оно вызывает у нас к энтузиазму поэта. Мы прощаем его гиперболы за бесспорную искренность, с какою он их изрекает.

Но я отнюдь не намерен распространяться о достоинствах того, что я вам собираюсь читать. Стихи неизбежно скажут сами за себя. Боккалини в «Вестях с Парнаса» рассказывает, что однажды Зоил преподнес Аполлону весьма едкую критику на весьма достохвальную книгу, после чего бог спросил его, какие у этого произведения есть достоинства. Критик ответствовал, что обращал внимание лишь на ее изъяны. Услышав это, Аполлон вручил ему мешок непровеянной пшеницы, повелев ему отобрать себе в награду всю мякину.

Так вот эта притча очень хороша как выпад против критиков, но я отнюдь не уверен, что бог был прав. Я отнюдь не уверен, что в определении истинных границ долга критики не заключена грубейшая ошибка. Достоинство, особенно в стихах, можно принять в качестве аксиомы: оно становится самоочевидным, стоит только прочитать их надлежащим образом. Достоинства стихотворения перестают быть достоинствами, если их надобно доказывать; а говорить слишком подробно о достоинствах какого-либо произведения искусства равносильно признанию, что они не очень велики.

Среди «Мелодий» Томаса Мура есть одно весьма выдающееся стихотворение, и кажется весьма странным, что оно не привлекает должного внимания. Я имею в виду строки, начинающиеся словами: «Олень мой, ты ранен!..» Их напряженная энергия ничем не превзойдена даже у Байрона. В двух строках Мура передано душевное движение, заключающее в себе самую суть божественной страсти любви, – душевное движение, которое, быть может, нашло отзвук в наибольшем числе самых страстных сердец человеческих, нежели любое другое душевное движение, когда-либо воплощенное в словах:

Олень мой, ты ранен! здесь дом твой, приди,Склонись, отдохни у меня на груди:

Тут сердце, что верно тебе, и рука,И улыбка, что скрыть не могли б облака.На то и любовь, что вовек не пройдет,

Будь горе иль счастье, позор иль почет!Виновен ты пусть – твой удел разделю,Каков бы ты ни был – тебя я люблю.Ты ангелом звал меня в радостный миг,

И все я твой ангел, хоть ужас настиг.Пройду я с тобой испытанье огнем,Спасу, огражу – или вместе умрем!

Последнее время стало модным отрицать у Мура воображение, не отказывая ему в прихотливой фантазии; это различие первым определил Колридж, лучше всех других понимавший огромную силу Мура. Дело в том, что прихотливость фантазии этого поэта настолько перевешивает все другие его качества, а также фантазию всех других людей, что весьма естественно создалось впечатление, будто ничем другим он и не обладает. Но никогда не было сделано большей ошибки. Никогда со славой истинного поэта не поступали столь несправедливо. В пределах английского языка я не могу припомнить стихотворения, столь исполненного глубокого и зловещего воображения в лучшем смысле слова, чем то, что начинается строками «О, как хотел бы я сейчас над тусклым озером стоять» и которое написал Томас Мур. К сожалению, я не могу его вспомнить.

Одним из самых благородных и, говоря о прихотливой фантазии, одним из наиболее наделенных этим качеством среди современных поэтов был Томас Гуд. Его «Прекрасная Инес» всегда таила для меня невыразимое очарование: