Звук и ярость

Когда я докурил сигару и пошел наверх, свет у нее еще горел. Я видел пустую замочную скважину, но не слышал ни звука. Тихо же она занимается. Может, она научилась этому в школе. Я сказал матери «спокойной ночи», пошел к себе в комнату, достал шкатулку и снова их пересчитал. Мне было слышно, как Великий Американский Мерин храпит, точно лесопилка. Я где-то читал, что с мужчинами это проделывают, чтобы у них были женские голоса. Но, может, он не разобрал, что с ним сделали. Пожалуй, он даже не знал, что он пытался сделать и почему мистер Берджесс оглушил его колом. И если бы его отослали в Джексон, пока он еще был под эфиром, он бы ничего и не заметил. Но для Компсона это чересчур простая мысль. Слишком уж несложная. Да и вообще ждать с этим, пока он не сбежал и не накинулся на маленькую девочку посреди улицы на глазах у ее отца. Ну, я так говорю: резать не начинали долго, а бросили слишком быстро. Я по меньшей мере двух знаю, кому очень требовалось что-нибудь в том же роде, и до одной из них рукой подать. Да впрочем, и от этого, наверное, толку бы не было. Я так говорю: раз уж сука, так уж всегда сука. Вот только дайте мне двадцать четыре часа, чтобы никакой нью-йоркский еврей не сообщал мне, будет он падать или нет. Я куш сорвать не собираюсь, приберегите это, чтобы заманивать умников. Мне просто нужен равный шанс, чтобы вернуть свои деньги. А как только я это сделаю, пусть тащат сюда хоть целый бордель и приют для умалишенных в придачу, свою кровать я уступлю двоим, а еще кто-нибудь пусть садится за столом на мое место.

Восьмое апреля 1928 года

День занимался пасмурный и холодный – надвигающаяся с северо-востока стена серого света, которая не таяла влагой, а словно распадалась на мельчайшие ядовитые частицы, подобные пылинкам, и когда Дилси отворила дверь хижины, они под прямым углом впились в ее кожу, осаждаясь не то чтобы влагой, а скорее веществом со свойствами жидкого и еще не совсем застывшего масла. Поверх ее тюрбана была надета детская черная соломенная шляпа, а лиловое платье закрывала коричневая бархатная накидка с опушкой из неведомого облезлого меха. Несколько минут она стояла в дверях, подняв сложенное из тысяч морщин лицо с запавшими щеками и ртом и костлявую руку с ладонью, белесоватой, как рыбье брюхо, навстречу мчащемуся ветру, а потом раздвинула накидку и внимательно осмотрела перед своего платья.

Оно тощими складками падало с плеч на иссохшую грудь, потом натягивалось на животе и вновь падало складками в оттенках царственного и гибнущего пурпура, чуть вздуваясь на нижних юбках, которые она будет удалять слой за слоем в свершении весны и теплых дней. Когда-то она была дородной, но теперь на ее костях дрябло лежала одна только кожа, натягивавшаяся на опухшем точно от водянки животе так, будто мышцы и ткани были мужеством и стойкостью, и их пожирали дни или годы, пока не остался один лишь несокрушимый скелет, который, как крепостные развалины или маяк, высился теперь над дремотными неизменными внутренностями, а над всем – спавшееся лицо, чьи кости, казалось, выступили за пределы плоти, поднималось навстречу измороси и ветру наступающего дня с выражением одновременно и фатальной покорности, и недоуменного детского разочарования. Потом она повернулась и вошла, закрыв за собой дверь.

Перед дверью была плешь голой земли. Ее, как старинное серебро или разровненные ладонями стены мексиканских глинобитных домов, покрывала патина, из поколения в поколение создававшаяся босыми подошвами. Возле хижины, затеняя ее летом, стояли три тутовых дерева, и проклюнувшиеся листочки, которые позже станут широкими и безмятежными, как ладони, колыхались плоскими волнами под напором мчащегося воздуха. Из ниоткуда появились две сойки, взвились под ударом ветра, как пестрые тряпочки или обрывки бумаги, опустились на тутовые деревья и закачались, наклонно повисая, выныривая, пронзительно стрекоча на ветру, а он рвал и уносил их резкий крик, как обрывки бумаги или тряпочки. Потом к ним присоединились еще три птицы, и все они качались и наклонно повисали на выкрученных ветках, пронзительно стрекоча. Дверь хижины открылась, и снова вышла Дилси, на этот раз в мужской фетровой шляпе и солдатской шинели – под истрепанными полами шинели неровно вздувалось синее ситцевое платье, которое билось вокруг ее ног, пока она шла через двор и поднималась по ступенькам к кухонной двери.