125 rus

мать с отцом стояли на пирсе возле огромных музейных якорей, чугунных и соленых.

Мира рядом со мной, я козырнула при ней, вытащила огромную ракушку, приложила к уху,

Мира смотрела своими русалочьими глазками, глаза полны воды, глаза полны жизни:

«Что ты слышишь, Аня, там, внутри ракушки?» Я слышу музыку утонувшего пианино,

его клавиши пьяные, они деревянные и разбухли, от воды всё пьянеет… Вы видели, как

идет корабль? Он качается, все корабли навечно пьяны, все пьяные корабли ходят,

шатаясь, им это надо для вальяжности, им ведь предстоит долгий путь до земли. А в

озере, например, опьянение не то, ибо они глубокие и темные, как могилы, сверху поросли

водяными лилиями, по вечерам на них льется лазурь, небесное good night…

Блин, я другое хотела сказать, чертова мысль. Дерьмовая мысль. Мы никогда не

захлебнемся, разве только от рыданий. Мой мертворожденный брат лежит на дне

морском, весь в жемчуге и перламутре, а меня выкинуло на берег огромной волной. Она

зовется существование. Это цунами зовется жизнь, и я лежу на песке, слепая от света,

а к ботинкам моим действительно пристали водоросли. И я задыхаюсь, и я шепчу:

«water, water, water». Или как я знаю немного по-немецки: «wasser bitte gib mich wasser»7.

Но жизнь оставляет меня умирать тут, в мире под солнцем и луной. Однажды рыбаки

упакуют меня в свои обветренные сети, чтобы я не пугала их детей. Они отвезут меня к

сердцу воды, и я упаду лицом вниз.»

Дыхание перехватывало, пока я это переписывал. Еще она то и дело обзывает

Владивосток морским чудовищем, и в то же время рвется всеми силами в этот город, где

можно, как одеялом, укрыться солеными волнами, дающими жизнь и умиротворение. Аня,

как она сама себя именует в обращениях от третьего лица, что-то упоминает о компакт-

дисках с записями шума морского прибоя, которые погружают ее в кошмары, но заодно

избавляют от бессонницы. Несладкий выбор – кошмары или бессонница. Чего только не

бывает в чужих головах.

Так написал, будто сам абсолютно вменяем. Меня определенно зацепила эта исповедь.

Наверное, у душевных врачей в запасе много захватывающих историй. Но эта мне

кажется непохожей на остальные. Ряд образов неуклонно тянул меня к чему-то

знакомому, такому очень хорошо известному… Сейчас вспомню. Точно! Привет, Артюр

Рембо:

«И стал купаться я в светящемся настое,

В поэзии волны, – я жрал, упрям и груб,

Зелёную лазурь, где, как бревно сплавное,

Задумчиво плывёт скитающийся труп.»8

Вот это я, и это Владивосток с его неподъемными якорями на кусочках мостовой, это

то, о чем говорила девушка в диктофон. Откуда же столько упадничества? Я только что

говорил о белых автомобилях и чуть не забыл сказать о белых чайках на площадях – так

откуда же взялись утопленники с морской капустой на подошвах? Мне не удается

соединить две перспективы в одну, причем каждую из них я чувствую предельно остро.

Круг замыкается на каких-то невнятных антропологических мыслишках, что, дескать, все

7 нем. «Воды, дайте мне, пожалуйста, воды»

8 А.Рембо. «Пьяный корабль».

мы вышли из воды, и Рембо, как привязчивая песенка по радио, продолжает петь в ухо:

«Цветущая волна была мне колыбелью…».