1917, или Дни отчаяния

– Идите, – разрешает Керенский. – И вы, генерал, пока свободны. Идите.

Крымов смотрит на Керенского, но тот отворачивается и демонстративно становится спиной к генералу у окна, заложив руки за спину.

– Александр Федорович…

– Нам больше не о чем говорить, – отрезает военный министр. – Все остальное вы расскажете Шабловскому.

Лестница в питерском доме – колодец, окруженный ступенями. По ней медленно, заглядывая через перила, движется генерал Крымов. Дойдя до третьего этажа, звонит в дверь.

Дверь открывает человек в мундире ротмистра.

– Александр Михайлович! Здравствуйте! – искренне радуется он.

– Здравствуйте, Журавский, – здоровается генерал.

– Вы проходите, Александр Михайлович. Чаю хотите? Только что самовар раскочегарили…

– Не откажусь, – говорит генерал. – Спасибо, Николай Фомич.

Лицо у Крымова совершенно мертвое, глаза застывшие – только губы шевелятся.

В комнате генерал садится в кресло.

Ротмистр что-то говорит, но Крымов его не слышит. Он улыбается одной половиной рта и кивает головой.

Когда ротмистр выходит из комнаты, Крымов встает, вынимает из пистолетного кармана небольшой плоский пистолет, перехватывает его стволом к себе, упирает в сердце и стреляет. Раз, второй, третий… Пистолет малокалиберный, легкий, выстрелы звучат щелчками, несерьезно. Генерал с удивлением смотрит, как набухает красным ткань мундира на груди. Пытается встать и валится ничком на вытертый ковер.

Вошедший в комнату ротмистр кидается к генералу, переворачивает его.

Глаза у Крымова открыты, но полностью лишены мысли. Из угла правого выползает огромная слеза.

Глава восьмая

Что-то готовится, кто-то идет!

14 сентября 1917 года. Петроград. Кладбище. Похороны генерала Крымова

Пасмурно. Промозгло. С неба летит мелкий дождь.

Часть офицеров, присутствующая на церемонии, в дождевиках. Гражданские под зонтами.

Официальных гражданских лиц немного – Терещенко, Савинков, Некрасов и Гучков. Военных гораздо больше и поглядывают на гражданских они безо всякой симпатии.

Священника нет. Возле гроба в почетном карауле офицеры и юнкера.

Последнее слово говорит военный министр Верховцев.

– Господа!…

Гучков с Терещенко стоят рядом.

– Что, Миша? – говорит Гучков тихонько, так, чтобы его слышал только Терещенко. – У господина Керенского кишка оказалась тонка? Не приехал на похороны убиенного им генерала? Сука он последняя… Так можешь и передать.

Савинков слегка поворачивает голову, показывая, что реплику слышал.

– Я передам при случае…

– Буду признателен, – отзывается Гучков. – Если Корнилов до него доберется – висеть Александру Федоровичу на высоком суку…

– Боюсь, что этот прогноз неточный, – отзывается Терещенко. – Генерал Корнилов арестован и препровожден в Петропавловскую крепость.

Генерал Верховцев заканчивает поминальную речь. Начинается прощание.

Люди один за другим проходят мимо гроба.

Когда очередь доходит до Терещенко, он, прощаясь с покойным, аккуратно кладет в гроб свою перчатку из тонкой кожи.

Гроб опускают в могилу с раскисшими краями.

Юнкера палят в воздух, отдавая должное усопшему.

Гучков и Терещенко идут от свежей могилы к выходу по одной из кладбищенских аллей.

– Мне кажется, что ты вляпался, Миша. Мне кажется, что все вы вляпались. Керенский – банальный узурпатор… А вы все – клоуны при нем… Ты, Борис, Некрасов…

– Давай оставим этот разговор на потом!

В голосе Терещенко раздражение.

– Давай, – неожиданно легко соглашается Гучков. – Если оно будет – твое «потом»!

Могильщики, матерясь и оскальзываясь на размокшей от дождя земле, закидывают могилу.

– И не говори, что я тебя не предупреждал, – добавляет Гучков, поворачиваясь к Терещенко спиной.

Стокгольм. Гостиница «Империал». 28 сентября 1917 года

Идет мелкий дождь. К подъезду гостиницы подруливает автомобиль. Из него выходит Терещенко, швейцар в ливрее раскрывает над ним зонт.

Михаил Иванович быстро проходит в вестибюль.

Навстречу ему шагает мужчина средних лет, прекрасно одетый, выправкой похожий на военного.

– Месье Терещенко? Здравствуйте. Позвольте вас проводить… Месье Ротшильд ждет вас в своем номере.

Вслед за секретарем Михаил Иванович шагает в лифт.

Президентский номер отеля «Империал». Тот же день

Терещенко и Ротшильд сидят в глубоких кожаных креслах перед невысоким столиком. На нем коробка с сигарами, бутылка коньяку и бокалы.

Двое лакеев быстро, но без суеты, убирают оставшуюся после обеда посуду. Когда за ними закрывается дверь, Ротшильд говорит:

– Ну а теперь самое время поговорить…

– Я для этого и приехал, друг мой.

– Мишель, – начинает Ротшильд, раскуривая сигару. – В том, что я скажу, не будет ничего личного. Я, как и прежде, испытываю к тебе уважение и симпатию, но говорю не от себя… Скажем, от имени нескольких персон, оказывающих влияние политику в Европе…

– Ты так меня готовишь…

– Да, Мишель. Ты должен быть готов услышать, что мы утратили доверие к России как союзнику. Это прискорбный факт, но доверия больше нет.