1917, или Дни отчаяния

– Вот даже как? Мы нарушили свои обязательства?

– Нет. Но вы перестаете существовать как субъект, способный обязательства исполнять, – произносит Ротшильд медленно и раздельно. – Вы перестаете существовать как государство. Армия разваливается на глазах. Власть превратилась в фикцию. В России теперь все решают солдатские комитеты, не так ли, Мишель? Советы, состоящие из солдат, матросов и пролетариев, определяют политику, экономику, военную доктрину?

– Это не так! У нас есть Директория… Это то же правительство…

– Это так, – резко обрывает Терещенко Ротшильд. – Вы ничем не управляете. Вы не контролируете армию. Вы не контролируете свою территорию. Вы даже столицу контролируете условно. У вас не двоевластие, не анархия – это разложение, Мишель. Керенский объявил Россию республикой, но сделал это слишком поздно. В апреле народ носил бы его на руках, а сегодня… Сегодня он кажется всем лицедеем, пытающимся спасти бездарно сыгранный спектакль. Республика – не охлократия, если ты помнишь. Республика – форма правления, а не способ скрыть импотенцию власти.

– Мы готовим Учредительное собрание…

– Мишель, я твой старый друг, я хочу тебе и твоей семье только добра. Веришь?

– Да.

– Я также хочу добра твоей стране. Я хочу, чтобы Россия выжила в этой схватке. Не потому, что я ее люблю: не буду обманывать – она мне безразлична. Но ее крушение – это катастрофа для всего мира. Когда вместо мощной империи твоим соседом оказывается огромная территория, на которой нет ни закона, ни страха перед наказанием за дурные поступки – это кошмар, от которого хочется поскорее пробудиться… Все, что вы делаете, обречено на провал. Вас ждет распад на части, кровь, разруха, а потом… Потом, если вам повезет, найдется кто-то, кто железной рукой соберет все под один флаг. Ты видишь тут место для либеральных идей? Я – нет. Учредительное собрание – мираж, который Керенский придумал вместо цели. Слишком поздно. Тебе надо было послушать Мориса. Он видел ситуацию как никто другой…

– Ты не веришь, что мы удержим власть?

– Ни на минуту. Нельзя удержать то, чего нет. Вы на пороге катастрофы, Мишель. Войска бегут. Немцы становятся на оставленные вашими армиями позиции без единого выстрела. Вы сломали вертикаль – не бывает войск, где нет командиров. Армия, не подчиняющаяся приказу – просто толпа. Сброд. Флот недееспособен. Вас победили не кайзеровские войска. Вы сами себя победили. Думаю, в самое ближайшее время немцы начнут склонять вас к сепаратному миру.

– Этому не бывать! – резко говорит Терещенко.

– Верю. Вы не пойдете на предательство. Но будете ли вы у власти через месяц? Или два? Или три? Если идеи губят страну, то, может быть, стоит пересмотреть идеи?

– Это означает, что на вашу помощь мы можем не рассчитывать?

Ротшильд качает головой.

– Ты отказываешься меня слышать, Мишель. Еще месяц-два, и нам будет некому помогать.

28 сентября 1917 года. Петроград. Вечер

Немногочисленная толпа ждет, пока трое мужчин крушат дверь в заведение под вывеской «Оптовая торговля братьев Сомовых». Запоры трещат под ударами лома, запорная планка отрывается.

Двое мужчин, похожих на дезертиров, смотрят за процессом.

– И точно там есть? – спрашивает один из них.

– Точно, – говорит второй и шмыгает носом. – Приказчик здешний сказал. Для рестораций завезли. Богатым бухать можно, это нам нельзя.

– Ничо, – ухмыляется первый. – Ща и нам будет можно!

Толпа бросается доламывать двери. Женщины, мужчины ломятся в узкие двери, давя друг друга. Изнутри лавки слышны крики, звон бьющегося стекла, мат.

По улице бегут люди, но они спешат не для того, чтобы навести порядок, а чтобы участвовать в грабеже.

С грохотом рушится деревянный щит, закрывавший витрину – его выносят изнутри. Звенит выбитое стекло.

– Хде, бля? Хде? – орет кто-то внутри. – Ломай, сука!

Слышен треск досок. Визгливый женский хохот.

– Еееееесть! – кричит женщина. – Тута!

Из лавки начинают выбегать с добычей: кто с несколькими бутылками в охапке, кто с деревянными ящиками, кто с набитыми сумками.

Многие начинают пить тут же, несмотря на мелкий дождь, который летит с небес сплошной стеной. Внутри лавки усиливается крик, потом щелкает выстрел. Кто-то визжит. Палит револьвер – раз, второй, третий. Теперь из лавки выскакивают, словно на пожаре. Мужчина в картузе, только что выпивший из горлышка бутылку, падает навзничь. Оступившись, через упавшее тело летит на землю женщина с полным подолом бутылок. Часть из них разбивается, а часть катится по мостовой. Женщина на четвереньках бросается за ускользающей добычей, но бутылки расхватывают те, кто оказался рядом.

За разбитой витриной начинает плясать огонь. Валит дым, сначала жиденький, а потом все сильнее и сильнее.