1917, или Дни отчаяния

Люди вываливаются из магазина, кашляя, на некоторых горит одежда. Пламя за витриной уже стоит стеной. Страшно кричат те, кто выбраться не успел. Горящий человек выпрыгивает из лавки через стену огня. Он падает в лужу и катается, пытаясь затушить горящую полушинель. Еще один, не допрыгнув, падает на осколки стекла, торчащие вертикально, и моментально замолкает. Толпа не пытается тушить разбушевавшийся огонь. Кто уже слишком пьян, кто скрывается со спиртным за пазухой. А кто, хихикая, смотрит на пожар, попивая из горлышка.

Обгоревшее тело замирает в луже.

Толпа расходится, шатаясь. Остаются только уснувшие пьяные и мертвые тела.

Капли дождя шипят в языках пламени.

30 сентября 1917 года. Петроград. Квартира Терещенко. Вечер

Входит Михаил Иванович, ставит у порога небольшой дорожный саквояж. На Терещенко мокрый плащ, шляпа вся в потеках. Служанка принимает плащ, Терещенко стряхивает шляпу.

Из комнат выбегает Марго.

– Мишель! Наконец-то!

Марг обнимает мужа. В дверях показывается няня, держащая на руках маленькую, одетую словно кукла, Мими.

– Какая жуткая погода, – говорит Мишель, прижимая жену к себе. – Я еще не помню такого сентября… На улице натуральный потоп – по Миллионной течет вторая Нева.

– Слава Богу, ты приехал, дорогой! – щебечет Марг по-французски. – Мы тебя уже заждались!

– Мы? – удивляется Терещенко.

– Мы! – подтверждает мужской голос, и в коридоре появляется Дорик.

Он постарел, осунулся, перестал походить на вечного мальчика. Залысины стали больше, на лбу пролегли морщины, но Федор Федорович по-прежнему элегантен. Он в мундире, выбрит, но, несмотря на улыбку, видно, что он очень устал.

Братья обнимаются. Видно, что они искренне рады друг другу.

Столовая.

На столе остатки ужина. Ночь. Некому убирать посуду.

В пепельнице полно окурков. В воздухе пласты табачного дыма.

– И что твои мастерские? – спрашивает Терещенко.

– Я свернул производство. Последнюю мою машину на фронте сбили в июле. Денег я не получил за последние пять. Строить самолеты без денег и покупателя – дурное и дорогостоящее дело. Так что… У меня больше нет мастерских, братец. Мечта умерла. Все плохо, Мишель…

– Поэтому уезжаешь?

– О, нет! – говорит Дорик. – Вовсе не потому… Уезжаю я, Мишель, от дурного сна…

– Ты веришь в сны?

– А как же в них не верить? Вот – дурной сон. За окном…

– Погоди, погоди…

– Да чего тут годить, братец? Ты же видишь, куда все катится?

– А куда все катится?

– В тар-тартары! Ты что? Всерьез думаешь, что сможешь удержать в узде то, что выкатилось на улицу?

– Это народ, Дорик. То, что выкатилось – это и есть народ.

– Нет, Миша. Народ – это мои литейщики, мастера, столяры. Это мельник наш, Прохор, когда трезвый… А это, прости, не народ… Народ не может уничтожать страну, в которой живет!

Дорик наливает в бокал коньяку. Щедро, пальца на три.

– Ты плохо понимаешь происходящее…

– Так объясни! Ты же у нас министр! Целый министр иностранных дел! У меня вообще масса вопросов к тебе!

Он выпивает коньяк в несколько глотков.

– И первый вопрос, – продолжает Дорик. – Зачем все это?

– Что «это»? – раздраженно спрашивает Терещенко.

– Вот это все! Ваши игры политические, масонские – все эти свержения и восстания… Чего вы добились, Мишенька? Ну нет теперь в России царя… Так и России скоро не будет! Что не съедят снаружи – доедят изнутри. Вы же проигрываете со всех сторон! Эсеры, эсдеки, анархисты, народники, межрайонцы, большевики эти безумные с меньшевиками… Как ты только это запоминаешь? Тьфу! Разве могут найти они общий язык? Да они будут собачиться между собой даже в горящем сарае!

– Это называется демократия, Дорик. Это то, чем ты восхищался в марте. Ты же говорил, что в восторге от того, что власть взяло самое демократическое в мире правительство!

– Не-е-е-т, Миша! – тянет Федор Федорович. – Это не демократия. Это называется бардак. Вы ничего не добились за эти полгода. Вы заигрались. Вы окончательно просрали страну. Хочешь совет? Бери в охапку Марг с детьми да тетю Лизу и беги отсюда до самого Парижа… Хоть пешком, хоть на поезде, хоть на перекладных! Целее будешь. Будем жить с тобой у моря, без ледяных дождей, ветров и революционных потрясений – пить шампанское, есть устриц и ходить на яхте. Лазурный берег хорош в любое время года. В Ницце больше не будет революций, точно говорю – французы давно этим переболели! А здесь, братец мой, скоро начнется грандиозный катаклизм, такой, что небо покажется с овчинку. А от катаклизмов положено держаться подальше.

– Ты зря думаешь, что все так плохо…

– Нет, Миша, я не думаю, что все плохо! Я твердо знаю, что все очень плохо. У тебя дочь. У тебя беременная жена. Заканчивай свою игру в Робеспьера. Войти в историю можно по-разному, но все-таки лучше живым…

– Я попробую уговорить Марг ухать вместе с тобой, – говорит Терещенко помолчав. – И маму.

– А ты сам?

Терещенко качает головой.

Дорик снова наливает себе в бокал коньяку, выпивает, закусывает. Лицо у него краснеет.