1917, или Дни отчаяния

Занятия Государственной Думы указом ВАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА прерваны до апреля. Точка. Последний оплот порядка устранен. Точка. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. Точка. На войска гарнизона надежд нет. Точка. Запасные гарнизоны гвардейских полков охвачены бунтом. Точка. Убивают офицеров. Точка. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства Внутренних Дел и Государственной Думе. Точка. Гражданская война началась и разгорается. Точка. Повелите немедленно призвать новую власть на началах доложенных мною ВАШЕМУ ВЕЛИЧЕСТВУ во вчерашней телеграмме. Повелите в отмену ВАШЕГО ВЫСОЧАЙШЕГО указа вновь собрать законодательные палаты. Точка. Возвестите безотлагательно эти меры ВЫСОЧАЙШИМ манифестом. Точка. ГОСУДАРЬ, не медлите. Точка. Если движение перебросится в армию – восторжествуют немец и крушение России, а с ней и Династии – неминуемо. Точка. От имени всей России прошу ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО об исполнении изложенного. Точка. Час, решающий судьбу ВАШУ и Родины, настал. Точка. Завтра может быть уже поздно.

Председатель Государственной Думы Родзянко.

Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.

Комната для чтения документов

– Терещенко получил должность министра финансов, – говорит капитан. – Это случилось еще до отречения царя, то есть официально он – последний министр финансов царской России. Через три дня ему должен был исполниться 31 год. Неплохо, правда?

– Более чем… – отвечает Никифоров. – Только вот момент неподходящий. Знаешь, я последнее время мечтаю порулить истребителем. Очень хочется, просто руки чешутся. Но оказаться за штурвалом падающего самолета – это не то, на что я рассчитываю. Понимаешь, о чем я?

– Понимаю…

– А он понимал? Как ты думаешь?

– Не знаю. А вдруг у него не было времени подумать? Одно дело – читать документы того времени и совершенно другое – жить во всем этом. Наверное, это было страшнее, чем в пикирующем самолете, но они искренне полагали, что смогут все поправить.

– Или очень хотели власти, – замечает Никифоров.

– Или очень хотели власти, – соглашается капитан. – А кто ж ее не хотел?

Ночь на 1 марта 1917 года. Петроград. Государственная Дума

У входа в Таврический дворец полковой оркестр играет «Марсельезу». Холодно. Липнут к металлу духовых губы. Простуженно ухает барабан, звенят медью тарелки. Музыкантам холодно. Вокруг много горящих костров, но тепло до оркестра не доходит. С неба продолжает сыпать, изредка с Невы долетают порывы ледяного ветра с залива.

К дирижеру подходит человек в завязанном башлыке и что-то говорит тому на ухо. Звучат последние такты «Марсельезы», и оркестр, подобрав инструменты, освобождает место музыкантам из другого полка. Снова играют французский гимн.

Отстоявшие «вахту» музыканты греются у костров.

2 марта 1917 года. Особняк мадам Терещенко. Петроград. Утро

Елизавета Михайловна встречает сына в гостиной. Она по-прежнему суха, строга, с прямой спиной и холодным малоподвижным лицом.

– Мама!

Михаил целует матери руку и пытается ее обнять, но мадам Терещенко слегка отстраняется.

– Мама! Ты можешь гордиться, и все наши предки могут гордиться! – говорит Терещенко улыбаясь. – Я стал министром финансов России!

– Министром финансов? – переспрашивает Елизавета Михайловна. – Ну что ж… Это действительно новость. Поздравляю. Ты всегда был тщеславен, и этот пост – то, что тебе нужно.

Терещенко снова пытается ее обнять.

– Не стоит. От тебя пахнет ее духами. Сначала ты пришел к ней, а уже потом ко мне. К своей матери. Так, Михаил?

– Она моя жена, мама! Она мать моего ребенка!

– Она мать твоего ребенка. Но тебе она не жена.

– Ты опять за свое? Ты не можешь просто порадоваться за меня? За всю нашу фамилию? Ты же понимаешь, что теперь наш род действительно вошел в историю?