1917, или Дни отчаяния

– С такой новостью в первую очередь приходят в семью. Но я за тебя рада. Надеюсь, государь будет доволен твоим трудом и оценит его по достоинству.

Терещенко качает головой.

– Ты не меняешься, мама… Все меняется, а ты не меняешься. Ты не хочешь замечать то, что происходит вокруг.

– Мне это незачем, – резюмирует Елизавета Михайловна. – Я для этого слишком стара. Будь осторожен. Наклонись, я тебя поцелую и благословлю.

Михаил нагибается, и мать целует его в лоб сухими губами. Потом осеняет крестным знамением.

2 марта 1917 года. День. Мариинский дворец

Суета. В коридорах много людей, каждый из которых уверен, что занят самым важным делом.

Терещенко сталкивается с Гучковым и Шульгиным. Гучков взволнован и то и дело поправляет пенсне. Шульгин старается казаться спокойным.

– Мы уезжаем, Миша… Во Псков, к императору, – шепчет Гучков. – Похоже, сегодня… Свершится!

Рядом с Гучковым круглоголовый лысый Василий Витальевич Шульгин. Усы у него топорщатся, глаза красные. Оба растрепаны. У Гучкова несвежий воротник рубашки, на Шульгине мятый, изгвазданный пиджак.

Успевший переодеться Терещенко смотрит на коллег с изумлением, Гучков замечает это взгляд.

– Некогда было, – говорит он, поправляя галстук. – Мы ночью ездили к солдатам, утихомиривать. Автомобиль обстреляли. Князь Вяземский тяжело ранен, умирает…

– Едем, Александр Иванович, – просит Шульгин. – Прошу прощения, Михаил Иванович, вынуждены поспешить. Обстоятельства. Не хотелось бы дождаться в сопровождение батальона революционных солдат и лично товарища Чхеидзе.

– Спасибо Керенскому, – невесело улыбается Гучков. – Избавил.

– Неужели все? – спрашивает Терещенко.

Гучков кивает.

– Как банально, да? Ни тебе литавр, ни трубного гласа… Кончается эпоха, друг мой. Мы стоим на пороге нового мира…

Шульгин и Гучков уходят.

Терещенко закуривает и видит из окна, как они садятся в автомобиль, а за ними трогает с места небольшой грузовик с вооруженными солдатами. На груди у солдат красные банты. Машины проезжают мимо зевак, среди которых девушки и юноши, то ли студенты, то ли гимназисты. Молодежь восторженно кричит и машет революционным солдатам. На груди у ребят такие же красные банты.

2 марта 1917 года. Станция Дно. Штабной вагон личного поезда Его Императорского Величества Николая Второго. Ночь

Поезд стоит на путях. У вагонов видны силуэты солдат охранения. Метет снег, но на перроне стоит множество людей – толпа. Это и гражданские, и военные, и женщины, и даже подростки. Толпа колышется и гудит, словно улей.

Внутри вагона тепло и светло.

Император сидит за письменным столом. Он осунулся, постарел, глаза у него тусклые. Перед ним лист бумаги с текстом отречения. Виден заголовок «Высочайший Манифест».

За спиной государя стоят генерал Рузский, граф Фредерикс, дворцовый комендант Войеков.

– Господин Гучков, – говорит негромко Николай Александрович, – хочу вас спросить, будет ли мне позволено после подписания проживать в Крыму.

– Боюсь, что нет, государь, – отвечает Гучков. – Для вашей же безопасности вам придется уехать за границу, а Алексей Николаевич с регентом останутся здесь, в России.

– Это окончательное решение?

– Боюсь, что да, государь. Мы приехали, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и посоветоваться о тех мерах, которые могли бы спасти положение.

Голос Гучкова звучит ровно, но это спокойствие кажущееся. Он взволнован, на лбу испарина.

– Положение в высшей степени угрожающее, – продолжает он. – Сначала рабочие, потом войска примкнули к движению, беспорядки перекинулись на пригороды, Москва неспокойна. Это не заговор или заранее обдуманный переворот, Государь, это стихийная анархия. Власти стушевались. Я посетил преемника Хабалова – генерала Занкевича, и спрашивал, есть ли у него какая-нибудь надежная часть или хотя бы отдельные нижние чины, на которых можно было бы рассчитывать. Он мне ответил, что таких нет и все прибывшие части тотчас переходят на сторону восставших. Я сам лично объехал многие части и убеждал их сохранить спокойствие, но это ни к чему не привело, Государь. Кроме нас, в Думе заседает еще один комитет рабочей партии, и мы зависим от их решений. Они обещают солдатам землю и их слушают… Фронт в опасности, там хотят смести командование и выбрать себе угодных, и эти идеи опасны, потому что популярны в низах.

Он делает паузу, переводит дух и смотрит в глаза Николаю и во взгляде его нет ни торжества, ни злорадства – только сочувствие и усталость.