1917, или Дни отчаяния

– Кто бы мог подумать, Варенька, что независимость поддержит столько приличных интеллигентных людей? Для меня это полная неожиданность…

– Это для всех неожиданность, – с иронией говорит Варвара. – Для меня, кстати, неожиданность то, что ты, от которого я за всю жизнь не слышала и ста слов на украинском, так увлечен идеей отделения.

– Не отделения, дорогая моя, не отделения… речь идет о широкой автономии в рамках союза с Россией. На первом этапе и это достаточно смело! Но как первый шаг – вполне!

– Я не разделяю твоего оптимизма!

– Ну почему? – он обиделся, как ребенок, сморщил лоб. – Откуда у тебя такое пренебрежительное отношение к украинской идее?

– Да Боже сохрани, – отмахнулась от мужа Варвара. – Нет никакого пренебрежения, только недоверие к твоему чрезмерному восхищению этими революционерами! Ты же знаешь, я не сторонница революций! И я не уверена, что все твои романтики и мечтатели – не та самая пена, которая поднялась после революции 1905 года. Насмотрелась я тогда, уволь, дружок! Больше желанием не горю.

– Теперь, – с назиданием говорит Ханенко, – судьбу Украины будут решать интеллигенты – учителя, профессура, ученые, поэты!

Варвара невольно фыркнула.

– Идеалист! Бородатый мальчик! Ты о чем?

– Перестань, милая, – Ханенко снова обнимает жену. – Присутствовать при родах страны – это великое счастье, а уж быть повитухой… Я пойду. Судьбоносный момент, Варенька. Переломный!

Они идут по коридору в прихожую – просторную и со вкусом отделанную прихожую их огромного киевского особняка.

– Только не поздно, – просит Варвара, целуя мужа в щеку. – Не заставляй меня волноваться.

– Что за глупости? – улыбается Ханенко, открывая двери. – Ну что со мной может случиться в Киеве? Со мной, Варя?! В Киеве?!

Он кладет одну руку на притолоку и внезапно лицо его начинает менять цвет на красный, губы наливаются густой синевой. Таким же синим окрашивается под глазами…

– Варя… – говорит Ханенко с недоумением в голосе. – Варвара…

Он сползает по притолоке на пол, жена не в силах удержать обмякшее тело.

– Варя… – выдыхает Богдан. – Большой день… Прости…

– Помогите! – кричит Варвара. – Помогите!

Крик ее вырывается из дверей дома, на пороге которого упал муж, несется над уличной брусчаткой, над сквером с памятником, и затихает в толпе, радостно приветствующей проезжающие мимо красной махины Университета машины.

Машины подкатывают к зданию Педагогического музея. И тут их встречает толпа – восторженная, радостная. Из авто выходят Грушевский, Винниченко. Вот взбегает по ступеням маленький, как мальчишка, одетый во френч Петлюра…

Крутит ручку съемочного аппарата оператор кинохроники, ловя стеклом объектива деятелей новой эпохи, хватает тяжелую деревянную треногу и мчится за приехавшими.

В зале музея тоже полно народа, на сцене стол президиума, трибуна для выступающих.

На ней стоит Владимир Винниченко – взволнованный ответственным историческим моментом, но как всегда элегантный, сдержанный и аккуратный.

Слева от него в секретариате сидят Грушевский, Петлюра, Мартос, Садовский и другие.

«І ми, Українська Центральна рада, вволили волю свого народу, взяли на себе великий тягар будови нового життя і приступили до тієї великої роботи. Ми гадали, що Центральне Російське правительство простягне нам руку в сій роботі, що в згоді з ним ми, Українська Центральна рада, зможемо дати лад нашій землі».

В зале его слушают очень внимательно, кое-кто с трепетом, проникаясь важностью момента, кое-кто не скрывая сарказма, но слушают. Надо сказать, что лица присутствующих, хоть и очень разные, но больше интеллигентные.

«Але Тимчасове Російське правительство одкинуло всі наші домагання, одіпхнуло простягнену руку українського народу.

Ми вислали до Петрограду своїх делегатів, щоб вони представили російському Тимчасовому правительству наші домагання.

А найголовніші домагання ті були такі:

Щоб російське правительство прилюдно окремим актом заявило, що воно не стоїть проти національної волі України, проти права нашого народу на автономію…»

Зал встает и начинает аплодировать.

Июнь 1917 года. Петроград. Мариинский дворец

– Мои соболезнования, Михаил Иванович.

Керенский жмет Терещенко руку, морщит лоб.