1917, или Дни отчаяния

– Очень огорчительная весть. Ваш дядюшка был настоящим меценатом и помнить его будут еще сто лет спустя. Он же был далеко не старым человеком?

– Да. Но он болел в последнее время.

Терещенко явно сильно огорчен печальной новостью.

– Мне страшно думать, что будет с тетушкой, – говорит он. – Они были настоящей парой. Во всем…

– Крепитесь, – Керенский легким движением касается плеча Михаила. – Светлая память мертвым, а остальным – жить. Вы за неделю обернетесь?

– Думаю, быстрее.

Керенский садится за свой стол и делает приглашающий жест Терещенко: мол, садитесь.

Тот садится.

– Раз уж вы едете в Киев, хоть и по печальному поводу, Михаил Иванович, так, может, после похорон займетесь делами государственными? Я не настаиваю, конечно, но…

– О чем идет речь? – спрашивает Терещенко.

– Вы в курсе наших сложностей с вашей родиной?

– Я знаю, что в Киев хочет отделения.

– И как относитесь?

Терещенко пожимает плечами.

– Мы не можем их удержать, по крайней мере, сейчас.

– Естественно, не можем, – отвечает Керенский. – Нам бы с нашими делами разобраться.

– Тогда не стоит портить отношения. Надо договариваться. Без Украины нет ни империи, ни новой России. Нам не нужен сосед – враг, нам нужен союзник.

– И буфер, – Керенский смотрит прямо в глаза Михаилу, ждет реакции.

– Да, – соглашается Терещенко, не отводя взгляд. – И буфер. Нам нужен фронт.

– Возьметесь?

– Могу попытаться. Хочу спросить у вас, Александр Федорович, почему вы так осторожны? Почему даете поручение так, а не официально?

– Потому, что если вы добьетесь успеха, нас ждет правительственный кризис, Михаил Иванович. А если не добьетесь успеха, то нас ждет непредсказуемая ситуация на восточном фронте. И мы с вами выбираем меньшее из зол.

– Вы имеете в виду позицию Некрасова и Кишкина?

– Прежде всего – да. И они правы, если говорить честно…

Керенский c с хитрецой прищурился.

– Зачем отдавать украинцам земли, которые мы так давно считаем своими? Но если мы хотим получить их лояльность, создать на юго-востоке не очаг напряженности, а нового мощного союзника, который продолжит войну с немцами до конца…

– Я рад, что мы с вами сходимся в мнениях…

– Я тоже рад. Кому договариваться с украинцами, как не украинцу? Да, Михаил Иванович?

– Хорошо.

– Для участия в переговорах к вам присоединятся Церетели – это требование левых фракций, я тут бессилен, – и Некрасов. Через день подъеду я. Полагаю, что нам удастся найти общий язык с Винниченко и компанией, особенно если вы проведете артподготовку. Договорились?

– Конечно.

– Еще раз мои глубочайшие соболезнования, Михаил Иванович…

Лицо у Керенского равнодушное. Видно, что он уже размышляет о другом.

Июнь 1917 года. Киев. Аскольдова могила

Снова стоят в церкви люди в траурных одеждах. Бьется под сводами низкое пение священника, читающего «За упокой». Рядом с Варварой Ханенко – Михаил Терещенко. Варвара в черном платье, лицо прикрыто густой вуалью.

Летят на лакированную крышку гроба жирные земляные комья. Работают лопатами могильщики. Стоят вокруг могилы мужчины со скорбными лицами, раздаются сдержанные женские всхлипы.

Июнь 1917 года. Киев. Особняк Ханенко

Занавешенные черным зеркала, шторы на окнах. В обычно светлом доме – густой, как горе, полумрак. По увешанному картинами и эстампами коридору идут Варвара Николаевна и Терещенко. Голос у Варвары Николаевны надтреснутый, врожденная легкая шепелявость особенно слышна.

– В этом доме всегда будут рады тебя видеть, Мишенька…

– Я знаю.

– Война… – говорит Ханенко. – Война и революция. И смотри, как слабеют родственные связи… Уже никто не приезжает к тебе не только на день рождения, но и на похороны…

– Ни мама, ни Дорик не успели бы, тетушка. Путь через Скандинавию долог.

– Война.

– Да, война… Может быть вам, Варвара Николаевна, уехать в Европу? Киев становится небезопасным местом…

– Да половина тех, кто сейчас у власти, перебывали в моей гостиной, Мишенька. Поверь, Киев с ними будет гораздо безопаснее, чем без них.

– А немцы?

– Что немцы? Фронт далеко.

– Он может рухнуть.

– Куда я все это брошу? – Она повела рукой, охватывая не только коридоры и залы с картинами, но и все вокруг. – На кого? Мы с Богданом всю жизнь собирали этот музей для того, чтобы сделать людей лучше душой. Лучше и чище. Как все это бросить?

– Да любой город мира будет счастлив получить такую коллекцию! – восклицает Терещенко искренне. – Париж, Нью-Йорк, Лондон!

– Любой, – соглашается Ханенко. – Любой, но мне нужен наш Киев. Не волнуйся, Мишенька. Я найду, чем и как заниматься. Богдан Иванович… Он родился и умер здесь, на Украине. Здесь мы прожили всю нашу жизнь. Он очень хотел для нее державности и чтобы его картины остались в память о нас. Так и будет…

Некоторое время они молчат. Ковер скрадывает шаги.

– Я всегда рада тебя видеть, Мишенька, – говорит Варвара Николаевна. – Когда бы ты ни захотел приехать – приезжай. Это и твой дом… Видит Бог, мне некуда ехать.

Июнь 1917 года. Киев. Педагогический музей