1937 год: Н. С. Хрущев и московская парторганизаци

Схожее чувство отчаяния испытал осенью 1937 г. другой старый партиец – работник аппарата ЦК ВКП(б) Самуил Емельянович Губерман. Когда в июле 1937 г. был арестован его брат Семен, заместитель председателя МОИК, он подал заявление на имя Н.И. Ежова, где объяснил характер отношений с родственником. Через технического секретаря Самуилу Емельяновичу сообщили, что его заявление прочитано и он может работать. После прохождения проверки до начала сентября его не беспокоили. Однако 3 сентября он был вызван в Комиссию партийного контроля Я.Х. Петерсом для проверки дополнительно полученных сведений. Анонимное письмо от лица группы работников Мособлисполкома утверждало, будто С.Е. Губерман не только был связан с братом, но и знал о его вражеской деятельности. На следующий день Губерман написал письмо[704]

Кагановичу, начав его с эмоционального обращения: «Дорогой Лазарь Моисеевич! Помоги мне в жуткой беде, защити от незаслуженной обиды». И его самого, и его брата Каганович знал еще до революции, оба вступили в партию при поддержке Лазаря Моисеевича[705]

. Вкратце объяснив ситуацию, Губерман писал: «Хотя т. Петерс обещал все это расследовать, но, по-видимому, анонимка сделала свое дело, ибо т. Петерс в беседе со мною по-своему истолковал некоторые данные из моей автобиографии, а также объяснения о своей работе в КПК! Короче говоря, я вижу, что на основании чудовищной анонимной лжи могут [в] отношении меня принять такое несправедливое решение, что его потом ничем не исправишь… Какая досада и какой позор – в какой бы то ни было мере отвечать за подлого человека только потому, что он родился моим братом! Но чем же я виноват, если так случилось? Неужели же 24-летнее пребывание в партии (в том числе жестокая борьба моя с троцкистами в 1923 году), участие на фронтах Гражданской войны и ранения, 13-летняя работа в аппарате ЦК, честная большевистская работа – неужели на все это может бросить тень автора гнусной анонимки? Хочется верить, что товарищи разберутся, расследуют, допросят всех, кого нужно, реабилитируют меня. Пусть хотя бы примут во внимание тот неопровержимый факт, что с 1935 года я вообще ни разу с братом не разговаривал, не встречался. И то было бы достаточно». Письмо было прочитано, причем два заключительных абзаца письма вызвали особое внимание читающего. Химический карандаш жирной вертикальной чертой слева выделил следующий текст и даже подчеркнул отдельные слова: «Дорогой

Лазарь Моисеевич! Товарищ Ежов чутко, по-товарищески подошел ко мне в июле. Я бы не хотел его больше беспокоить. Но если ты почему-либо не сможешь мне сам в данную минуту помочь, – умоляю: передай это мое письмо Николаю Ивановичу, только скорее, сейчас, а то может быть поздно будет. Крепко жму, надеюсь – не последний раз, твою благородную дружескую руку!» Сложно понять, помог или отказал в помощи Каганович. Пометы при прочтении и сам факт сохранения письма в личном архиве Л.М. Кагановича свидетельствуют лишь о повышенном внимании, которое тот уделил письму своего старого знакомого.

Примерно с лета 1937 г., после завершения кампании партвыборов и июньского пленума ЦК, все чаще инициатива снятия секретаря с должности, нередко с партийным взысканием (вплоть до исключения), принадлежит районным пленумам.

10 октября 1937 г. на объединенном заседании бюро Московского областного и городского комитетов в отношении 18 первых секретарей райкомов были утверждены решения об их снятии с работы[706]. Интересно, что 12 из них касалась секретарей районов, которые уже с 26 сентября формально относились к новым Тульской и Рязанской областям. Скорее всего, это объясняется тем, что партийные бюро обеих областей на тот момент только формировались и официально еще не были утверждены Политбюро.

Половина из этих 18 секретарей были просто сняты с работы без каких-либо дополнительных наказаний. А вот остальные 9 освобождены со взысканиями. Так выговоры получили секретари Боровского (за связи с бывшим участником Медынского восстания и председателем райисполкома, а также незаконное получение премий и денег) и Михайловского (за скрытие своего социального положения – «хозяйство родителей было раскулачено в 1930 г.») районов. Строгие выговоры с предупреждением получили секретари Одоевского («за политическую беспечность и задержку судебных дел классовых врагов)» и Арсеньевского («за скрытие правооппортунистических колебаний и отсутствие борьбы с правым уклоном во время работы его агитпропом Коломенского укома ВКП(б) в 1928 г.») районов. Самое суровое наказание – исключение из партии – постигло секретарей Лопасненского, Талдомского, Горловского, Алексинского и Тарусского райкомов. Совокупность причин, приведших каждого из них к исключению из партии, была разной. Однозначно как враги народа были исключены только секретари Талдомского и Тарусского райкомов. Единым обвинением для троих оставшихся явилась их связь с троцкистами – «укрывательство троцкиста», «скрытие от партии своих троцкистских колебаний в 1929 г.», «выдвижение в качестве преподавателей троцкистов».