311. Повесть

Так вот, было ребятам – Валерке четырнадцать лет, Костику десять. Играли они возле дома с дворовыми приятелями. Шалаш на дереве мастерили. Там тоже пятиэтажка, как у нас, только не два подъезда, а целых четыре – ребят много, все дружные. А дом в зелени утопает – тоже как тут. Ты у нас за домом бывал? В тех кустах да деревьях не то что прятаться, а даже жить можно.

Присмотрели они себе дерево поосновательней для шалаша, понатаскали с заброшенных дач в овраге досок покрепче, кто-то гвоздей принёс. Забрались в пышную крону, развернули строительство – только молотки стучат. Закончили – забрались все вместе, сидят. Кто-то бинокль притащил – в окна пали́ть, как они выражались. Шалаш-то прям напротив.

Отдышались они, значит, после своей стройки. Стали палить – кто из соседей храпака давит, кто яйца почёсывает, кто переодевается. Наперебой друг у дружки бинокль вырывают, чуть не дерутся – лишь большая высота их от потасовки удерживает.

И тут один из ребят, к кому бинокль в руки попал, говорит, мол: «Зырь, паца! Валерки и Костика батя с Веркой там!» Верка была известная на всю окрестность алкоголичка и шлюха. Страшна как моя жизнь. Распухшая как бочонок. Волосы паклей. Зубы – гниль гнилью. По пьяной лавочке собутыльников задирать любила – вот и ходила всё время в фингалах синих, красных, желтых да зелёных, как ёлка новогодняя. Никто её тут не уважал – потому и старый и малый её звали просто «Верка» и на «ты», хотя ей уж хорошо за сорок перевалило.

В общем, все, кто в шалаше на дереве сидели, стали ещё бойчей друг у друга бинокль отбирать. Ржали. Мол: «Гля, че делают! Это она у него хуй сосёт?!»

А Валерка с Костиком сидят красные как раки. Со стыда сквозь землю провалиться готовы. Послушали они с минуту улюлюканье приятелей да стали молча с дерева спускаться. Остальные будто бы и не заметили.

Когда спустились, Костик заметил в соседних кустах человека. Случайно увидал сквозь листву. Мужчина лежал на земле на боку к ним спиной, и куртка на нём была такая же, как у Валеркиного с Костиком бати. Поскольку в бинокль Костик не глядел, ему подумалось: а вдруг друзья ошиблись – и там, у Верки, просто похожий на батьку мужик? Младший дёрнул брата за рукав. Тот, мрачнее тучи, замахнулся ладонью, но подзатыльника отвесить не успел: Костик слишком требовательно и по-взрослому кивнул на кусты.

Валерка пригляделся и – надо ж – тоже признал батю!

Сквозь ветки они осторожно подкрались. Склонились над мужчиной.

Да, то был их отец, Веня. Сопел в три дырки. Усы выпачканы, волосы спутаны, рожа багровая, слюна на старую листву стекает. Он то тихонько мычит, то поскуливает.

Веня хоть на вид как высохший гороховый стручок, поднимать его с земли было то ещё развлечение. Взбрыкивал, махал руками как пингвин, плевался. С горем пополам поставили на ноги. Он весь грязный как свинья. Пацаны его под руки подхватили. Пока из кустов выводили, острая ветка ему лоб до крови расцарапала, чуть глаз не выколола.

Те, что в шалаше, вниз не смотрели – наблюдали за совокуплением Верки с каким-то приблудным алкашом. Выдирали друг у друга из рук бинокль, тихонько улюлюкали да приговаривали что-то вроде: «Ля наяривает!»

«Э, мудаки! – крикнул Валерка. – Смотрите, вот он батя наш, тут». Пацаны отвлеклись от аттракциона, посмотрели вниз. Зароптали. Стали поглядывать то на Веркино окно, то на братьев, держащих под руки родителя-пропойцу. «Ля, и правда», – признал кто-то. «А вы на батю нашего гнали!» – сердито бросил Валерка. «Долбоёбы», – пропищал Костик, и они потащили отца домой. Тот вяло сопротивлялся, мычал, пускал слюни, но всё же ватные ноги как-то сами собой перебирали в сторону подъезда.

Привели батю домой, уложили на тахту. Стянули с него туфли, куртку не стали – так оставили. До вечера он проспал, пока мать семейства, Людмила, медсестра, с работы не явилась. Ребята ей всё выложили как на духу – она стала сокрушаться, что дурак опять половину рабочего дня прогулял, что погонят его с завода поганой метлой, что будет у неё на шее висеть как малое дитё.

Веня глаза продрал, на тахте приподнялся. Растрёпанный, как блудный попугай. Кровь на лбу засохла. Глядит в одну точку, а с глазами у него что-то неладно. Чересчур мутные – словно плёнка на них наросла. Потускнелые.

Людмила ему говорит: иди, мол, жри. Знает, что сам жрать потребует – будет на весь дом орать, пока перед ним тарелку с ужином не поставят. Он с похмелья всегда просыпался голодный как волк. А тут ей аж три раза звать пришлось.

За стол он всякий раз приносил с собой ворох злобных попрёков жене и детям, а тут сел молча, уставился в тарелку. К еде приступать не торопился. Люда на него косилась, но тоже помалкивала – не буди лихо, пока тихо. Впрочем, долго не выдержала. Процедила сквозь зубы: «Ну что, мразь, как с Веркой потрахались? Это она тебе так харю расцарапала?» (Когда Люда шла с работы, соседка снизу встретила её на углу и шепнула, что, мол, видела, как муж заходил с алкоголичкой Веркой в её подъезд.) Он не ответил. Только смотрел в столешницу.